Бошентумай
Тетрадь
* * *
Кутерьма февраля
крутит кружево
из погони чьей-то простуженной
за словами - такими же пешими,
как и всадники.
Ну их к лешему.
Колыхаясь в седле, ломается
ритм. Опять - ни лазейки -
кажется,
что верёвочка - как ни вяжется,
всё равно не туда смотается,
сколько ей ни тянуть мохнатую
говорливую жизнь -
не кончится,
а по мне - даже если хочется,
всё равно, за кого просватают
девку грустную, голосистую -
там - за мостиком - ветры колются,
в хороводы свивают чистую
жизнь, покамест святые молятся,
да творят вкруг неё знамения:
быль без дна, а бутыль - без горлышка,
хоровожу слова, ступенями
догоняю - смешно мне - солнышко.
.
Позабыл навсегда работу
"Навсегда" - что за слово, Боже!
Подноготная жизни, вот и
для тебя подыскалась тоже
пара слов. Навсегда - склоняю
для себя - навсегда, навечно,
никогда - без конца и края,
беспричинно, бесчеловечно
пропитаться словами, бездной
"навсегда", и "веков вовеки" -
безвозвратной и бесполезной
безнадёжностью. В человеке
всё сверкает, смакуя слоги
этих клятвенных слов, и можно
вдруг представить, что все мы - Боги,
для которых "ничто" возможно
как зеркальное отраженье
в никуда нисходящих правил.
Все мы - наших голов круженье
каждый всех навсегда оставил
и поклялся - хотя бы дважды -
перед Богом и вслух, а после,
изнывая от дикой жажды,
оказаться - на миг хоть - возле
недоступной, святой подушки,
навсегда незабытых прядей -
после - желчной судьбе на ушко -
и себе, но лишь Бога ради.
.
Мы клятвенно слонялись по портьерам,
как хлопья пыли
обивали рифмы,
мели ступени, досаждали верам
в любовь - лишь тем,
что все их злые мифы
об истинной любви разоблачали
любовью.
Сколько ломких коридоров
в глаза мне руки ломкие кидали!
Я так устал от их резных укоров,
от их уколов, красных одеяний,
от их богобоязненного шума!
Я комкал пальцами обрывки прелых тканей
портьер,
скитаясь в красном, я подумал
однажды: "никогда!", и этот возглас
мне заменил любимую, и руки
любимой, и как бледно-жёлтый полоз
он стиснул ожиданием разлуки
зрачки,
и я ослаб, упал и сдался,
и счастлив был в бессильном отрешеньи
задуматься.
Я жил и улыбался
и в каждом новом жесте, и в движеньи
природы по окраинам, и в людях...
(смешно сказалось - "в людях".
Где же люди?
они рисуют лужи на посуде,
иуде вяжут петли, и не судят
других - лишь помогают удивляться
безумству безысходности. Пророки,
скажите, суждено ли мне расстаться
с безмолвием? Не называйте сроки,
скажите лишь - устану удивляться
когда-нибудь? Останется ли в мире
немного волн для солнца или танца,
и кто живёт теперь в моей квартире?)
...так вот - и в людях
мне казалось странным
безверие. Безверие казалось
мне необъятным, белым океаном,
в котором словно Бог - зелёный парус
под солнечными брызгами.
Я верю
во всех божественных посланников.
Я знаю,
что вера - это сумрачные двери
к безумству. В эту веру уплывая,
составив карты, неприкаян, вздорен
я словно дервиш пыльный на дороге -
пересыпаю пепел тёмных зерён
в горсти, и змеи, опоясав ноги
(мои любовницы) мне щиколотки лижут,
а я вращаю небо, руки взвесив,
как нечто зыбкое, как розовую жижу
вина - бросаю в поднебесье
жемчужины - выплёвываю зубы,
мну голову - она как из картона -
осиное гнездо. Я прячу губы
в охапку клевера, я шелещу влюблённо
из-под мохнатого ночного покрывала:
"осенний дом, весенний дом, усадьба,
кружИтся небо, звёздочки, и мало
деревьев. Скоро у деревьев свадьба,
а малахай мой рваный - вам подарок,
и деньги - мятные лепёшки - раскидаю
под ноги тополям, и дух мой жалок,
и ни конца не видно, и ни краю
сухим полям, полям-пылям-полянам
речные камни в уши, воздух в космы
вплетаю, чтобы вдруг сказаться пьяным
и полететь туда, где плачут звёзды
без ласкового витязя". Я плакал
и бормотал, и ровная дорога
казалась мне неуловимым знаком
ещё не узнанного, неземного Бога,
в которого я верил. Я молился
плакучим ивам, всем прохожим людям,
чтоб каждый ненароком восхитился,
пробормотал - "мы все там скоро будем,
к чему пугаться". Я сгорал, как листья,
которых больше нет, и удивлялся
стихам, что вспоминались мне, и кисти
витали в воздухе - я танцевал-сражался
с невидимыми демонами, я же
был демоном, костром, его закатом,
скалой в затылках неусыпной стражи
я песни пел, и я ругался матом
на музыкантов, я речные камни
жевал, и рот мой был как будто руслом,
и камни пели мне, как шьёт тоска мне
теперь легенды о необычайно грустном,
а мне всё весело - мой Господи безумный,
мы все весёлые, все прячемся под небом,
и теребим оборванные струны
безверия, но душу кормим хлебом
из милостыни, песни сочиняем,
а сами воздух пьём, как все бродяги,
и воздух пахнет необъятным раем,
в котором мы живём, а на бумаге
всё криво, да и что за толку с ровных
сомнений? Я святой, а ты - прозрачный,
и все мы здесь - как дети, или словно
невидимые спутники удачи -
она ведь голая, в рванье, она другая,
а любишь - значит кровь течёт, и если
растёт трава от края и до края
земного - значит - мы уже воскресли
и выпили. Рубаху опоясав
какой-то тряпкой - горький, незаметный,
я помолюсь и покрещусь, и сразу
усну, и сон мой - тёплый, предрассветный,
безумный чудный сон - теперь желанней
чем тысяча пещер, чем сотня песен -
ведь сон мой не приемлет расставаний,
и мир в нём - тоже здесь - он жгуч и тесен.
И несомненно, я безумен, Боже,
поскольку - верю. Я, безумный, верю
всему, и ты мне, знаю, веришь тоже
и открываешь горестные двери
скитания в прозрачном королевстве
грибов, оврагов, лопухов, игрушек,
и всё что было здесь, и было в детстве -
от розовых фарфоровых пастушек
до той единственной - всё станет здесь. Однажды
она умрёт, а мы с тобой - подавно
умрём, и воскресим былую жажду
внимать судьбе, и просто и исправно
свой долг - остаться бесконечным, диким,
витающим в пространствах, сонным вором,
мы словно кровью, свяжем вещим криком,
и полунОчным русым разговором,
картофёльной похлёбкой и одеждой
прожжённой, закоптелой. Боже правый,
я верю, что любовью и надеждой
ты свяжешь этот замысел лукавый
в узор сомнения! Скажи, какая милость
на землю снизошла, и что за праздник
и что с тобой безумным приключилось,
коль скоро мне - в своих обличьях разных
ты дал немного веры и безумства?
Я - колесо на башне, или лужа,
роса на стебле, сон, молчальник русый,
я человек под небом. Слышишь, ну же -
я вольный и задумчивый бродяга
в горсти земной. И слог мой - бесконечен
Ведь он - моя безумная отвага
и он всё так же робок и беспечен,
как пьяница. Он так же неопрятен
как пьяница. Он - бездарь окаянный -
живёт себе узором между пятен
и недоумевает, что за странный
медовый месяц за окном пологим.
Что говорить - не знает, только слышит -
как будто зёрна катятся под ноги,
и кто-то тихо у затылка дышит
и робкими ладонями ласкает
затылок, голову измятую, мотивы
и говорит, вернее - напевает:
мы словно лодки - так неторопливы
и ветрены!!! Мы - голуби льняные
на вышивках и рушниках, и только
Мы - словно люди на земле - смешные
и радостные, и теперь - поскольку
мы все безумны - мы - почти деревья,
вода жемчужная, коралловые розы,
и старые забытые поверья,
и белые лучистые берёзы
на островах. Такие - без опоры
и темноты, без оторопи сонной -
как наши вечные ночные разговоры
как мой напев - в твои глаза влюблённый.
*** Это делает два города одним :-) ***
Зима подарила мне
Белый хрустальный портрет
Заметив,
Что твёрже портрета не сыщешь в природе
Когда говорить о дожде -
Не одно с "говорить о погоде",
Ведь дождь - только след
И лицо,
И хрусталь - тоже след.
Под серым покровом зимы
Колыхается мокрое знамя
Асфальтовой улицы города,
Где до сих пор провода
Гирлянды огней
Называют своими глазами
И смотрят в глаза пешеходам -
И значит, почти в никуда.
Два флага -
Зима,
И обрывы домов многолюдных -
Как время, раздетое милями
Здесь - на полвека назад -
И думать о них
выносимо, но всё-таки трудно
И трудно не думать о том,
Что уже, говорят,
Навечно присохло к душе,
Проросло,
Прокричало,
И круг разделив
на привычные сто шестьдесят,
Двумя полюсами
На шёлковое одеяло
Упало,
Уснуло,
Растаяло, как в аккурат
Пришедшая мысль
О колодцах домов, и квартире.
Совсем не такой,
Как написано в письмах. И вот -
Свидетельством бренности слов,
Что так долго о чём-то твердили -
Две улицы:
Та, что в стихах,
И другая - где дождь не идёт,
И весь натюрморт
С карнавалом зимы и прохожих -
Как бледная грусть -
Это ритм виноват, как всегда
Вплетая оттенки других,
На мои непохожих,
Но всё же моих голосов -
Как вплетает огни в провода
Задумчивый город.
Задумчивый. Да. Но не грустный
Разбитый на ломкие части
И каждым - и этим - углом
обшарпанным, вторящий
Непредсказуемым чувствам -
Повешенный в петлю реки,
Полуночный хрустальный кулон
***
Я пользуюсь твоим дыханьем. Часто,
когда мне кажется, что в потолок стучатся
невысказанных сумерек куплеты -
во сны, как в старые цветные киноленты
запахиваюсь, и свернув калачик
из тела, одеяла, снов - я плачу.
Все размышления на выверенный, старый
манер - как тёрки-струны у гитары
для точности нанесены картоном
на памятник - затёртый монотонно
всех вариаций корабельной грустью.
Сливаются стихи от пальцев к устью.
Когда-нибудь - устав от предреканий
себе своих рождественских стояний,
в расшитом бисером и ясенем исподнем,
в пропахшем хвоей склепе новогоднем
я научусь улыбке, шар подброшу
под потолок, и разожгу порошу.
За шторами лучиться будет сено
и ветер - словно море - по колено
потоком льдистым бисер разбросает
кому? - он сам пока ещё не знает
и только верит, что она тот бисер
до слов отчётливых поднимет и возвысит.
Метёт по всей земле :-). Стоят приборы.
По всей земле висят обрывки, шторы,
и гости в предвкушении спиртного
по всей земле, охочей до другого
беседуют, уставившись на стрелки.
Часы огромны, но секунды - мелки.
Сужаю аппликацию до дрожи
гусиной или лебединой кожи,
и аппликация сужается привычно,
и сердце, говорливое обычно,
скатавшись в каплю, просто улыбнулось
и покатившись улицей, очнулось
в какой-то липкой светло-красной луже.
(Поешь гранатов, фруктов - этой стуже
разбавить кровь до розового просто.
Поешь чего-то красного. И тосты
плескай густым и красным внутрь граната).
Пусть грош цена тоске, но ведь цена-то -
от часа к часу - как короткой стрелки
мазки по разлинованной тарелке -
становится абстрактнее и злее -
и чем цена смешнее, тем быстрее
её заплатит утренняя сырость,
которая - как школьнику - на вырост
тебе намеряла белённый шестигранник -
и в шестигранник, будто рюмка в подстаканник
ты умещаешься с невиданным запасом.
Но - то ли стены - уже с каждым часом,
часы ли - неумелые портные,
а может быть - и те, и те - впервые
здесь оказались в роли режиссёров -
поэтому и скатерти, и шторы,
и ватный воздух - как уже не модно,
поэтому все так - предновогодно -
с шарами и беседами, с гостями
и ватными, как скука, новостями,
с бессильными попытками на локти
приопустить себя - в объятьях плоти,
и разглядеть цветочные рисунки
обоев. Как щенок в цветастой сумке
скулит мой голос изнутри наружу,
скулит, и как на новенькую лужу,
закованную только что, недавно,
в хрусталь и зеркало, размашисто и плавно
он падает, нехваткой равновесий
пытаясь объяснить, хотя бы взвесить
свою необычайную походку -
так пьяница, пропивший деньги, глотку
пропевший, возвращается в раздумья
как в бухту долгожданного безумья.
Мой голос - пьяница, щенок на гладкой луже,
он - нежный баритон - уже простужен
бесчисленными встречами, стихами,
и всеми стенами, и всеми потолками,
где он - как желтоватый шар бильярдный
метался, отражался, на попятный
не собираясь, не желая в лузу,
он волочил свою телесную обузу -
меня - зачем не знаю, для забавы,
а я - охрипший - пил стихи, настои, травы,
не понимая, до конца не зная,
что голос - прав. Он прав, как та - земная
любовь - чудесней, чем невиданное чудо
всех неземных, которые забуду
через мгновенье после смерти. Голос,
уставший от оков - медовый полоз
змеистый нежный дух, любимый телом,
живущий, словно каторжник - расстрелом -
живущий только следующим криком
о самом незаметном, невеликом -
о том, как складки одеяла бредят ночью,
другим теплом, разборонившем в клочья
уверенность о будущем, разбившем
уверенность того, что мы подышим
ещё немного. Голос - тот же выдох,
последний выдох тел, в объятья свитых
неведомой, невысказанной силой
зимы седой, в которой за окном
маячит стог, в стогу маячат вилы,
а дальше - ивы - в чём-то золотом,
в готовом стать топазовым наряде,
как только веки, улыбнувшись вдруг,
нырнут в твои каштановые пряди
от всех, кто рядом,
от всего вокруг.
“LOL”
Бесконечные дали видали
разговоры с самим собою
и иного масштаба. Чтобы
говорить, мне хватает строя
струн,
и трели, и трубы, тропы
громоздятся во мне парадно
громоздятся во мне фужеры,
громоздятся во мне убранства
зал, свисают вовне портьеры,
марширует в шкафу посуда
а страна моя -
сплошь немыта
словно в раковине, оттуда -
из страны - я молчу разбито
и разглаживаю морщины,
и морщинится скатерть локтем.
Идеальные - вдруг - мужчины
зажигают на иномарках,
я плачу за твои седины
увяданием, и помаркой
часто слово съедаю, вина
покупая в ларьке под аркой.
Запиваю вином помарки,
зажую - и немного легче,
все предшественники дремучи,
все традиции лишь калечат,
а по мне дак - куда как славно
затянуться до одуренья
папиросой, и сыпать прозу,
словно просо, в стихотворенья.
.
Да что из тех, кто молча заливает
за воротник, получится? Да то же,
что из других, кто вовсе не смолкает -
и тем и этим по обросшей роже
судьба залепит звонкою ладошкой,
такой любимой и когда-то нежной,
обуется в сутулые галоши,
и за дровами скучно, безмятежно
пойдёт, в накидке неправдиво-синей
такой уж синей, что и не бывает,
и будет шепот глуше, разносимей,
соседям всё милее - выпивает.
Сидит себе, беседует с зелёной
и слава Богу, всё хватает денег...
Да деньги что - везучий он, с пелёнок,
да и куда он эти деньги денет?
.
Сыпь по осинам. Цыц,
глупая ты, молчи
Сыпь по осинам лиц
трепет ночной свечи,
гроздьями сквозняка
масляно разводи
трепетная рука
трепет свой. Не п##ди,
это не мой сюжет.
Мой - далеко, давно
Мой, как сказал поэт -
это друзья, вино,
кудри, клавир, смешки
барышни у окна
тёмные кругляшки
глаз по утру, она -
как из мечты пришла,
связкой ключей звеня...
- К чёрту мои дела...
... там телефон... меня?!...
Ты знаешь, да, какая разница,
о чём говорить
Ты знаешь, люблю писать
и всё понимая, в нить
своих размышлений лишь
себя одного вплетать.
Конечно же, прихвачу
ещё пару-тройку тем,
но я не затем свечу
ночами жгу, не затем,
чтоб после, когда придут
колумбы большой толпой,
сказать тебе - вот я, тут,
и больше - я тут, я твой.
.
Когда на поверхности я показался -
как французский поэт, которого книги
читались легко в переводе, но не на русский,
я порой забавлялся, порой наслаждался
океаном - таким,
как он выглядит в воздухе - грустный.
Океан на поверку - глухо
запечатан в свои покои,
недоступен земному уху,
и ничто его беспокоит,
лишь ничто его беспокоит
этот синтаксис - не отсюда,
из других языков, где строят
по другому слова, где всюду
понатыкали то законов,
то порядков, то исключений,
где синеют в тени балконов
все в оборках, твои колени.
А розы пахнут пошло.
Всегда говорил, что розы -
пошлы.
И от роз мне тошно.
Таким, как она,
только и дарить, что розы.
Попробуй, подари ей колючку из леса -
дуре.
Заверещит: повеса, повесьте себя на стуле
и общипает листья
с колючки, как жопу куре.
Пошли, Леночка, пошли домой.
Сейчас вскипятим кофейку,
попьём с тобой, и пойдём.
Пешком, и в моём кафе
мы купим себе чего-нибудь горячего,
потом - да, я помню, я обещал нарисовать тебя, вы ведь завтра уезжаете.
Потом пойдём ко мне,
и я тебя нарисую.
Прямо вот в этой оранжевой кофте.
На единственном в комнате стуле.
Потом оставь меня на какое-то время в покое.
Потом я приду, конечно, чтобы проститься с тобою.
*****
Сошёл с крыльца
и угодил ногами в снег -
сегодня вместо грязи
тропы серебрятся.
Сошёл с крыльца обычный человек,
но угодил ногами в снег
и стал смеяться.
Мохнатая собака
подбежала к нам,
обнюхивала долго, и искала
в ладонях хлеба, сухаря, и в снег
макала нос, и весело чихала
от снега. Щурилась
и гладила щенка
твоя рука,
ты говорила что-то,
а я смотрел слегка издалека
на рук твоих, на пальцев позолоту
и дорого давал за каждый миг
скольжения руки по темной шерсти.
За домом кто-то хлопал половик
и портил снег,
и кто-то пел в подъезде
с похмелья,
и стучала по земле
метла - стучала, не мела, а била
купаясь, словно курица в золе,
в ночном снегу,
и воздух серебрила
её привычка к жестам,
к дугам, и
чихали ангелы, наверное,
и даже
чихал Господь,
склоняясь до земли,
чтоб надышаться этой чудной пряжей
из воздуха, метлы и серебра.
Щенок помахивал хвостом,
господь - усами
И всё, что начинается с утра -
подумал я -
всё здесь, под небесами -
из олова и солнечной дыры -
обречено на смех
и удивленье,
ведь мы - лишь отраженье детворы
внутри,
и детвора - лишь отраженье
веснушчатых и рыжих душ, смешков,
что пёс мохнатый лижет,
и ресницы
подрагивая ритмами стишков
совсем простых -
нам всем могли присниться
как блёстки, конфетти,
как карнавал:
Вот мой сосед-старик коптит махоркой
у подоконника,
вот он нарисовал
окурком рожицу,
и - ну зачем бы? - горкой
устроил пепел,
и беззубым ртом
на "здрасти" шепеляво улыбнулся
и на подъезд, да что! -
на весь наш дом
беззубо и беззлобно затянулся,
ругнулся,
и закутавшись в жилет
из тысячи обрывков, из остатков
старухиной заначки пряжи -
дед
нагнулся вниз за пригоршнею сладкой
ночного снега.
Дырка в облаках,
шаги поскрипывают, ноздри тянут клочья
печного дыма,
снег на каблуках
у аккуратных дам - он оторочил
мои колени, горло, тёплый гнёт
мохнатой шапки,
будоражит - тесно
в груди -
там всё буянит и поёт
и вниз душа срывается отвесно
куда-то к солнцу -
скрип и кутерьма,
и звёзды, шапки, люди, ветки, иней
и бирюзовая недолгая зима
грозит своей ладонью ярко-синей,
и я смеюсь
сквозь щёлки хитрых глаз,
и задираю всех подряд прохожих,
и все прохожие доверчиво на нас
глядят, смеются,
пусть смеются тоже -
мы все как шапки в воздухе,
снежки,
жуём свой снег, и дымом запиваем
а кто там кто,
а кто там человек,
и есть ли бог -
не знаем и не знаем,
и недоумеваем, и глядим
как белая ворона сбила иней
с сухого тополя,
и каркает над ним
охриплою трубой, а небо стынет
а бог чихает,
и мохнатый пёс
своей хозяйке старой руку лижет,
и мой вопрос -
застывший твой вопрос
ответил -
здесь всё движется и дышит,
и щурится, и утопает в снег,
мы снегом этим головы задурим,
а этот дым - он наш с тобой навек:
Господь, которого мы ищем, с коим курим
полжизни у подъезда.
Этот дым
и серебро воронье спит прищурясь
над каждым
над любым
над всем живым
над каждым из пролётов наших улиц
и нашего сиянья.
Пусть она -
ворона ль, улица ли, чёрная ль собака
вдруг превратится в город -
влюблена
и добродушна,
пусть теперь без страха
срывает иней с веток.
Я смеюсь
прохожие смеются надо мною
а ты со мной смеёшься.
Ну и пусть
смешки мои предшествуют запою,
когда из горлышка глотаю март, и грусть
хрустящую,
и душу пропиваю,
здесь всё смеётся.
Пусть смеется, пусть
Здесь всё смеётся -
я смеюсь,
я таю