МАБ
Самые тяжёлые и горестные воспоминания детства связаны у меня с самым прекрасным искусством, точнее, с «прикладными» его ответвлениями – пением и танцами. Музыкальным в семье был старший брат, но голоса не было и у него. Зато он умел петь, не фальшивя. Он учился в музыкальной школе по классу аккордеона и, поскольку я лет с трёх пыталась во всём ему подражать, то, примерно, в пять лет запросилась туда же.
Нужно было сдавать вступительный экзамен: отбить заданный ритм, назвать показываемые музыкальные инструменты и спеть (о, ужас: спеть!). Инструменты я знала, отбивать ритм Бориска меня научил, но что касается вокала… Тестирование проводили родители: была выбрана «Катюша», меня водрузили на табурет и приказали петь громко. И я запела. И едва не свалилась: во-первых, от напряжения, а во-вторых, от борькиной физиономии. Борька любил музыку, ему было жаль изувеченной песни, но он хотел, чтобы я училась в музыкальной школе, хотя не желал моего публичного позора; сложные чувства нарисовались на его мартышечьей рожице, а я, на беду, смешлива…
- Начни сначала, - сказала мама.Я присела как можно ниже и стала петь «толстым» голосом.
- И, Танечка, голосок сделай немного потолще, - посоветовал папа.
- Да, пониже надо, - согласился Борька.
Теперь первым не выдержал папа: « Нет, в тот раз было лучше». Борька не посмел возразить, но мимически выразил, что – нет, не лучше.
Мама посмотрела на меня счастливыми глазами и сказала: «Пой как я: ра-а-асцвета-а-ли…» Папа быстро-быстро вышел из комнаты, а Борька сказал маме: «Ну, теперь всё понятно. Она же вся в тебя…» Пока папа воспитывал непочтительного сына и утешал маму, мне расхотелось поступать в музыкальную школу. Но родителей обуял азарт. И я снова и снова тянула первый куплет «Катюши» то «толстым», то «тонким» голосом, стараясь петь то «как мама», то «как папа» (за комментарий к папиным вариациям Борьке снова обломилось, а я получила небольшую передышку).
…Борька почти не умел обращаться с родителями, он был излишне прямолинеен, а я, используя собственные наработки, всего за два дня сумела их убедить, что можно обойтись без классического образования, что я быстренько выучусь музыке самостоятельно и годика через два-три сдам экстерном уже выпускные экзамены, так будет ещё лучше и удивительнее…
Пианино родители всё же купили. Года через полтора.
Но играть на нём в тот период мне не пришлось – резко стало портиться зрение, и меня, примерно, в середине второго класса отправили жить в Москву, к маминой сестре, пока сияние сибирских снегов не ослепило окончательно. И, живя единственным и любимым ребёнком в бездетной тётиной семье, я испытала второе трагическое переживание, тоже пришедшее ко мне в музыкальном сопровождении. Догонять в учёбе, практически, не пришлось. Одноклассников мгновенно рассортировала на друзей-врагов-безразличных, вписалась в драмкружок и блеснула в роли Глупого Маленького Мышонка в одноименной сказке.
Но! Московских детей, оказалось, эстетически развивали, они с первого класса изучали незнакомый мне предмет – ритмику. Ко времени моего появления в школе они уже знали основные балетные позиции, освоили фигуры старинных танцев (для чего их учили старинным танцам?), и не стеснялись обнимать друг друга на глазах учителей.
Боже мой! Я умела лазать по канату, быстро бегать, свирепо драться: я была авторитетным человеком… Но, когда на меня напялили чудовищно пышную и возмутительно белую юбочку и осквернили голову таким же бантом, я почувствовала себя не в своей тарелке.
Урок начинался с повторения позиций. Опаздывая и торопясь, я выворачивала члены самым неестественным образом, копируя позы коллег. Но у них-то получалось грациозно. А у меня, судя по жалеющему взгляду аккомпаниатора… м-да… Губошлёпы, которых я недавно слегка поучила тонкостям дворовой этики, воспряли духом и захихикали. Они, вероятно, никогда ещё так не выкладывались на ритмике, как в этот злосчастный для меня день: они превосходили меня – в этом было всё дело – и давали мне это почувствовать с полной дозой детской беспощадности. Учительница была довольна: ребята полны энтузиазма. Она и не подозревала о причине их стараний. Рослые одноклассницы пытались мне помочь, прикрывая собой от ехидных взглядов, но спасти меня было невозможно: начались танцы.
Встрёпанная, красная, злющая, я ничегошеньки не понимала из французских речений грассирующего аккомпаниатора: «па дэ труа», «па дэ катр», «па дэ патинэр». Меня подпихивали на надлежащие места, показывали нужные па, милосердная учительница не сделала ни единого замечания. А я металась по танцзалу, совершенно обалдевшая, неуклюже приседала в книксене перед изящными гадёнышами, которые, галантно склонив голову, шептали, глядя исподлобья: «скелетоза недоделанная, кривая фуфыра, чмо очкастое».
Объявили мазурку. Музыка была прелестна: похожую мелодию когда-то Борька разучивал на аккордеоне – там, в далёком моём доме. Едва не прослезившись, я возобновила старания. О, злой рок: в этом танце дамам полагалось менять кавалеров так, чтобы каждая девочка протанцевала несколько фигур с каждым мальчиком, присутствующим на уроке. Лояльно относящиеся ко мне пацаны сменялись противниками и супостатами. Открылось второе дыхание. Несложно оказалось запомнить, куда и как должны двигаться руки и ноги под повторяющиеся музыкальные фразы, я даже иногда попадала в такт… И вдруг – этот кошмар я до сих пор помню памятью ощущений, я даже сейчас краснею и злюсь – очередь дошла до парнишки, который мне нравился. Он был высок, этот N., намного крупнее остальных ребят – первая ласточка акселерации. В те несколько дней, которые я успела отучиться до ритмики, он относился ко мне с полным безразличием. Учился он хорошо и не нуждался ни в подсказках, ни в краткой дрессуре перед уроком, чем я уже успела помочь нескольким бедолагам. Моим рассказам об иной жизни, отличающейся от бытия столичных детей, он никогда не внимал. Он был поглощён своей внутренней жизнью, серьёзен, нетороплив, рассудителен. Несколько девочек пооткровенничали со мной, признавшись, что он им нравится, но это безнадежно: у него есть подружка аж из четвёртого класса. И я мгновенно влюбилась… И вот этот кареглазый великан пританцовывает передо мной, протягивая руки… А я – едва достигаю ростом ему до пояса, то есть, взять меня за талию, не наклонясь или не присев, он не может. Танцевать на полусогнутых ногах со взмыленным чучелом «мой предмет» не пожелал. Он вернулся к предыдущей визави, толкнув ко мне её нового кавалера. Тот, как назло, оказался из стана неприятелей: он поступил также. Стройность танца была нарушена, мальчишки отбирали «своих» девочек друг у друга, шарахаясь от меня… Выручил сосед по парте Серёжка (даже фамилию помню). Он тоже бросил свою партнёршу и чесанул ко мне через весь зал. Кое-как дотанцевали мы с ним до конца урока… С этого дня он стал провожать меня домой и даже убедил, что в Москве при этом принято, чтобы мальчик нёс портфель девочки. В благодарность я помогала ему изобретать универсальное кресло, обладающее способностью летать и плавать под водой, и ловила ему майских жуков. В Москве я окончила второй класс, отучилась в третьем, а затем переехала в подмосковный город, куда перебралась, наконец, моя семья, поскольку жить им в разлуке со мной было совершенно невозможно.
И там, в Подольске, началась у меня радостная и счастливая жизнь, которую время от времени омрачали разные трагические происшествия, и часть из них так или иначе была связана с музыкой.
В пятом, кажется, классе я за компанию с подружкой записалась в кружок танцев при Дворце пионеров. Подружка, впрочем, скоро бросила занятия, потому что добираться туда нужно было в переполненном автобусе. Я же предпочитала ходить пешком. Разучивали мы исключительно народные танцы. Меня поставили в пару с рыжим уродом, обладавшим потеющими ладошками, таким же тощим, как я, и таким же немузыкальным. Бедняга отплясывал с удовольствием и завидущими глазами посматривал на ребят, которым достались красивые пластичные девочки. До первого концерта я выдержала - из упрямства. И вот нам выдали национальные костюмы. Мой, разумеется, был велик. Юбку подогнули и привязали ко мне верёвкой, кофту зашпилили множеством булавок. И грянула полька. Кавалер Рыжик запрыгал втрое усерднее обычного и повлёк меня за собой. Мы ни разу не сбились с такта, я ни разу не наступила ему на ногу… Примерно в середине танца я умудрилась окинуть взглядом зал, ища родителей (Зачем, зачем мне это удалось?) Их лица вместо удовольствия и гордости выражали смущение и удивлённое разочарование. Я почувствовала, что они почти стыдятся меня – костлявого заморыша в мешковатой одежде. Очки подпрыгивали на моём носу, булавки вылетали из костюма, кофта становилась всё шире и шире, юбка – всё длиннее и длиннее. «И это пройдёт, – изрёк когда-то царь Соломон: мы закончили пляску, нам похлопали. Подойдя к зеркалу, я поняла чувства мамы и папы. Стоит ли описывать, что оно мне показало?.. Но Рыжий… Рыжий ликовал и улыбался, он резвился и сиял, он даже чмокнул меня… Я позавидовала ему, так как он пережил день триумфа: его одели в сказочную одежду, он танцевал на сцене великолепного блестящего Дворца, ему аплодировали (в его поклонах после танца была снисходительность), он даже рискнул поцеловать девочку и не был наказан… Мы были одинаковы, мы были в равном положении, но как несхожи были наши ощущения. Кружок я, естественно, тут же бросила. Хотя он успел наложить на меня несмываемую печать: с тех пор где бы, с кем бы, что бы я ни танцевала, я всегда пляшу польку, польку, польку, бесконечную польку! Я подпрыгиваю в вальсе, я выделываю коленца народной пляски в современных западных танцах, я не умею танцевать медленно! И лица всех моих кавалеров преображаются для меня в скверную мордочку Рыжего, которого я никогда больше не встречала…
И вот я подвела рассказ к описанию моего фиаско: большего позора в дальнейшей жизни переживать не приходилось. И, конечно, это снова было связано с музыкой. Девятый класс, 15 лет… Меня «назначили» капитаном школьной команды КВН, причём команду доверили набирать самой – предстоял ряд игр на первенство города. Набрать команду было легко, «руководить» - тоже, поскольку стиль моего руководства заключался в полном отсутствии руководства. Мне нужно было только писать, и я писала – стихи на популярные мелодии, сценарии приветствий и домашних заданий, заранее прикидывая кому какую реплику дать, кто наиболее выигрышно будет выглядеть в придуманных мною ролях и скетчах. Ставил сценки Володька – он овладевал актёрским мастерством в какой-то московской театральной школе-студии, за порядком следил Юрка – спортивный, сильный, авторитетный. Он получил у меня главенствующую роль, носил поролоновую бороду, и все принимали его за капитана. У меня было право снимать с любого урока любого потребного для нашего дела человека, и я с удовольствием этим злоупотребляла.
Кто привёл Жака?
Неостроумный, неартистичный Жак не стал членом команды, он нам аккомпанировал: он умел подбирать по слуху модные песенки и играл на пианино «двумя руками». Кроме того, спортивен был Жак и отлично смотрелся. Он результативно играл в волейбол и баскетбол, даже лучше Юрки, блиставшего в футболе и хоккее. Причём при наличии наблюдающих девочек результативность Жака возрастала. Поговаривали, что у него роман с десятиклассницей… Я снова влюбилась. В его бренчании на убогом школьном фортепьяно мне слышались дивные мелодии, излучающие свет его нежной, ранимой, одинокой души. В его присутствии я непрерывно острила и… курила (т.к. какой-то кретин ляпнул, что мне идёт сигаретка).
К этому времени я успела попортить кровь нескольким частным учительницам музыки, всегда побеждая в единоборстве с ними: они сдавались и исчезали одна за другой. Бессмертный «Сурок» Бетховена и «Цыганочка» исполнялись мною с воодушевлением и чувством, но дальше продвинуться не удавалось. Жак стоил подвига: я стала заниматься - без учителей, без нотаций и увещеваний ежедневно садилась за инструмент и через сколько-то недель выучила «Вальс» Грибоедова и даже набрала приличный темп при исполнении (там нужно пальчиками так это быстро-быстро: та-та-та-та-та-та, та-та, та-та, та-та). Мне удалось сыграть Жаку: однажды, уединившись в пионерской комнате, переделывала забракованный командой сценарий, отпустив всех в спортзал. Вошёл Жак. «Не замечая» его, задумчиво села за инструмент и «та-та-та-та-та-та, та-та, та-та, та-та». Жак обомлел: «классика» и молча погладил меня по головке, как старательного ребёнка. Поговорить не удалось – ввалилась команда и потребовала сценарий.
Мы выигрывали битву за битвой, обштопывали противников в их родных школах, и наконец добрались до финальной игры. Она должна была проводиться в том самом Дворце пионеров «при большом стечении народа» и в присутствии школьного «генералитета», ранее не баловавшего нас своим вниманием. Нам даже автобус заказали!
Игра началась. Объявили конкурс частушек на школьные темы. Незадолго до игры я как раз писала такие: невероятное везение. Конечно, я вызвалась – я знала, что частушки получились смешными… Минут 10 поизображала на сцене «творческий процесс» и уже собралась вызвать для исполнения нашу певунью… как вдруг… Мамочки! Выяснилось, что петь их должна тоже я… Я – петь! При Жаке! (Удрать? – Финальная игра. Команда получит баранку. Мы так пахали, мы весь год пахали…) Решаю: буду петь. А вдруг получится? Вышел дяденька с баяном, откуда-то взялся платочек… Повязывать его не стала – не идут мне платочки. Лукаво помахала им перед аккомпаниатором, потопала ножками (кажется, это было телодвижение из той самой польки, которую плясала именно на этой сцене). Народ, вижу, реагирует правильно: на платочке зафиксировались, навострили ушки. И я… запела. Как хотел, как безумно хотел добрый баянист подстроиться под мой голос. Он пытался его поймать до самого конца номера. Не на ту напал. Я, начав с мелодии частушек «Мы ростовские ребята» (исполняется «толстым» голосом), перескочила на «Ой, ёлочки, ёлочки, ёлочки-сосёночки» (почти на визге), оттуда – на что-то с приблатнённо-одесским колоритом («На Дерибасовской открылася пивная»). Темп, ритм, тональность, тембр – плыло всё. Вольным стилем. В промежутках между куплетами я подпрыгивала и помахивала платочком. Залу было наплевать на слова частушек, я могла бы петь «Мцыри» или бурчать песенку Винни Пуха – эффект был бы таким же. Напротив меня в первом ряду сидела директриса нашей школы – монументальное сооружение, величественная женщина, похожая на сильно раскормленную Надежду Константиновну Крупскую. Я увидела, как с неё слетели круглые очки и она начала оплывать вниз со стула. Она побагровела, колыхалась и всхрюкивала. Зал выл. А за моей спиной, за кулисами, басом подвывал Жак. Я знала, что он потерян для меня навсегда, навсегда. И это было так. Не спасли саркастичные стихотворные экспромты в конкурсе капитанов, не спас выигрыш и последующее чествование (по причине мини-юбки качать меня ребята не решились, качали Володьку, а меня посадили на стульчик и, подняв над головами, как священную хоругвь, немного поносили по сцене). Жак больше не мог смотреть на меня без смеха. Какие, к лешему, серьёзные чувства можно испытывать к человеку, который так поёт? Всю обратную дорогу в автобусе я плакала, а через год поступила в технический институт…
С тех пор я почти никогда не пела. Но однажды, попав под ливень с человеком, который меня любил… Он неожиданно стал громко подпевать… Боже! Он пел ещё хуже, чем я.
Пришлось выйти за него замуж. И убаюкивать нашу доченьку «Последним троллейбусом» Окуджавы.