Евгений Шешолин
Избранные стихотворения 1976 - 1987 годов.
Третья часть.
* * *
Где-то траву заметают метели.
Где-то в холодных бараках запели.
В сердце случайно вонзилась заноза...
Мельче и вправду, но больше на деле.
Синее око холодного неба.
Мы у окна постоять захотели.
Наша надежда ослепший котенок
на многолюдной широкой панели.
Видишь: стрекозы с обрубками радуг
от колеса расползлись еле-еле...
Вот пробегает молоденький трактор.
Вот человек замерзает в шинели.
Это, мол, все под надежной защитой.
Это, мол, просто искусство газели.
* * *
А.Н. М.А.
Нелюбима, вьется змейка, в травах по глаза -- незрима;
так печали слишком светлой вьется змейка, нелюбима.
Вот потеет рапакиви, -- поскользнешься! -- а за ним
сладким соком мухоморы истекают, нелюдимы.
Просто нет нас на поляне, нет ее, где мы парим;
та игра не существует, и запретна, и гонима!
Здесь, у самого завода, на свободе мы сидим,
и (согласно вашим взглядам!) легче угольного дыма!
Нежную резьбу оставит взгляда нашего нажим,
и не улетим сегодня, -- это неисповедимо!
Вот просыпалась антема, вот прошла дождем слепым
на глухую пыль дороги, Богом навсегда хранима!
В ночи дрожащие огни костры свечами зажигали,
и ветры черные леса вдали на ощупь различали.
И по одной звезде с небес, не попадая наотвес,
но узнавая лики, блики черные цветы срывали.
И взгляды, жаркие, как снег, и колят из-под черных век,
и в этих вспышках тени нас иголки счастья собирали.
Скорее разожми ладонь, жука летящего не тронь!
Твои загаданные сны во тьме деревья узнавали.
Мигали синие глаза, мерцала черная слеза,
и ветер звезды закрывал, и звезды снова открывали.
И звезды в пепел упадут, и огонек в лесу задут,
и наши руки угольки в холодный воздух поднимали.
* * *
Друзья -- в тюрьме; им холодней, --
за них свечу зажги скорей!
Простите слово, как поющий
весенний ледяной ручей!
Весна идет, как сон в апреле
со связкой золотых ключей!
Я соловей в огромной клетке,
я -- песня тихая о ней.
Не новый спор с законным веком,
но нет хороших новостей...
В окошке вечер, ночь на сердце,
горит свеча, и нет друзей.
друзьям
Льется легкое вино, и беседа льется, мудра, --
в памяти моей, за прозрачными горами, вчера.
Развевается вечерних огней разноцветный змей,
выбираем мы огонек вдали нашего костра.
Трезвому огню отдана дань сколько раз на дню,
а в душе синими звездами веры горят вечера.
За горой сейчас самый синий час вспоминает нас:
темнота мягка, дорога легка, долина добра.
Мне давно темно, мои глаза ветер бед слезит, но
призрачна беда, зрачка не задуть, прозрачна гора!
* * *
А дорожка-то поката!.. До чего мы так докатимся?..
Как шары мы брат от брата... До чего мы так докатимся?
Нам не встретиться глазами, сто столетий между нами,
только небо виновато... До чего мы так докатимся!..
Легкокрылого поэта может быть уже за это
принимают за солдата... До чего мы так докатимся?!
Здесь, как будто, раньше жили: второпях они забыли
на столе вино заката... До чего мы так докатимся?
Камень по крутому склону прямо в небо неуклонно
катим так же, как когда-то... До чего мы так докатимся!
Мы с газелью в шубе рваной с репутацией туманной
в недрах старого плаката, -- до чего мы так докатимся?
* * *
Опять голодные грачи зачем? --
Такие в трауре врачи зачем?
Я наизусть печалиться умею, --
не надо больше, не учи, -- зачем?
Прозрачная стена крепка меж нами, --
цветные шторы, кирпичи зачем?
Чернеет что-то впереди, как ночью;
ночь беспросветная в ночи зачем?
В две скважины смотрю в пустое небо,
точу я звонкие ключи зачем?
Ум утешает, сердце плачет кровью;
двум разлученным палачи зачем?
* * *
Я видел белый твой платок, когда ты что-то покупала, --
и ярче горя на земле, насколько помню, не бывало.
Упругий молодой дубок почувствовал коры замок, --
с тех пор изогнутость ствола души движенье отражала.
Какой рискованный игрок! Как огонек в ночи далек!
Поспешно в брата муравей вонзил безжалостное жало.
Газель алмазная звезда -- зарыта в землю навсегда,
забыта светляком в грязи, а ей созвездья было мало!
И просто тихая печаль по улице куда-то вдаль,
неразличимая в толпе, как мать моя, бредет устало.
* * *
Пирамида власти... Золотой, без берега, Нил...
К дому детства, от встречи немой, Иосиф вернулся!
Юная дочь чистых небес, тысячи лет назад
подведи брови тонкой сурьмой, -- Иосиф вернулся!
Из звездного колодца, в белоснежном плаще,
бесценных перлов с полной сумой Иосиф вернулся!
Вечность рыдает по мне! Вернется блаженный час!
Очи твои во сне! Боже мой! Иосиф вернулся!
Сколько лет я в мечтах видел свет за туманной печалью,
но в полночную пору застигнут нежданной печалью...
Кто-то тихо поет за стеной, или кажется это?..
На столе распустились тюльпаны багряной печалью.
В черных лужах плывет молодой, опрокинутый месяц;
будто прошлая, тает весна с неустанной печалью.
Эта ночь как душа, эта ночь прямо в душу мне смотрит, --
и прозрачен насквозь этот мрак, осиянный печалью.
Черный грех и печаль опечаленный жизнью находит,
но светло я печалюсь навеки мне данной печалью.
Нет, Он смотрел светло и ясно!
Нет, больно не было ему!
Мы так же, страху неподвластно,
пройдем сквозь боль по одному!
Нет в мире тех, чья суть ужасна!
Пронзи кинжалом взора тьму!
Так Он смотрел, -- светло и ясно, --
и больно не было Ему.
1
Ни игрушкой дворцовой, ни храмом
быть она не хотела!..
О, зачем подарили боги
ей такое прекрасное тело?!.
Мимо пестрых еврейских лавок,
натыкаясь на всех, как слепая;
мимо наглых легионеров
все бежит, все бежит святая;
испугала старушку с внуком,
рассмешила, толкнув, солдата;
никуда, никуда не скрыться
от безумного взора Трдата!
О, зачем эти жесты, лица
прячут хитрость и выпад зверя?! --
Не спасет, не спасет столица,
не поверит...
Вот и топот за нею сзади...
"Стой, ослушница, не надейся!"
И не славы, но неба ради.
Повели с опущенным взором
(А народ запомнил орлицей!)
и сожгли прекрасное тело...
Ни царицею, ни собором
не хотела быть, не хотела.
2
Мы бродим по Эчмиадзину, --
и он от щедрости веков
рассыпал целую корзину
суровых каменных цветов.
А там, где нет уже и духа
рассеянных в эпохах дней,
там персики древнее туфа,
и виноград всех стен древней.
Но вновь под чары строгих линий,
душой начертанных в уме,
глотком воды на жаркой сини
нас возвращает Рипсимэ.
Как осенью томится спелый плод,
так он собой измучен, наконец
еще один неутоленный вздох
не выдохнув, поймав почти руками,
так бережно, как полную воды
большую чашу через сад понес,
чтоб вылить в келье на страницу все,
что он так долго чувствовал; теперь
уже не сможет не услышать Бог
его мольбы, и чудо Гаваона
Он повторит, и будет мир спасен...
Чиста наполовину, но уже
чиста, как свет, едина, будто вздох,
испив бессмертье, новая страница
пред ним легла, и, утомленный, он
откинулся, забылся и услышал
уютную благую тишину;
спускались сумерки, и синий воздух
застыл, смущенный, в маленьком окне,
и кто-то разговаривал так тихо
в его душе, как будто разбудить
его боялся, и жестокий мир
был нежен, будто колыбель ребенка...
Он спал легко, доверчиво и долго.
.................................................................
.................................................................
.................................................................
Бедный Маштоц,
каменный библиотекарь Матенадарана,
давно забыл черты своего лица.
Ему кажется,
что эти жесткие, зазубренные значки букв
были всегда,
что имя ему дали задолго до рождения,
да и сам он, наверное, не знал начала:
солнце вовсе изменилось,
а ленивое умудренное азиатское время
слизывает неровные углы веков,
но иногда позволяет заглянуть
в свое бездонное черное око...
Когда Ной начинал свою робинзонаду,
на дне моря
люди жили по-прежнему:
обрюзгшие города
возвращались к расцвету
и мельчали;
бессчетные кирпичи туфа
сыпались из кладки
в руки строителей,
ложились на место
и плавились,
чтобы снова влиться
в горячее жерло
молодого Масиса.
Что вынес гребень волны?
Случайно ли выпадение двух шестерок
на этих черно-белых нардах
бесчисленных дней и ночей?
А может быть, повезло другим?
Может быть,
виноградины есть слезы, --
безнадежные,
давно бесплотные
и все-таки сбывшиеся?..
Может быть,
хорошо,
что трава растет на полу дворца,
дни улетают, как километровые столбы,
дети не знают имен прадедов,
и на серых камнях вдоль дороги
почти не видны
следы искусных ногтей Турка?..
* * *
С.П.
Он командовать пехотой
мог бы у царя Тиграна,
он бы мог миниатюру
алой кровью расписать;
он достоин был погибнуть
в жарких ассирийских травах!..
Где он, юноша печальный
из общаги на Лесном?
Где ты, чуткий, будто тополь,
и по-львиному ленивый
юноша тысячелетний
из страны сторожевой?
Джинсы шли тебе не хуже,
чем кольчуга перед битвой;
как-то с веком ты воюешь,
мой далекий Сурик-джан?
Я сегодня брел по карте
наугад усталым взглядом
и оранжевым нагорьем
память нежную обжег.
Я сегодня был настроен
как всегда, но в большей мере,
и о времени в раздумьях,
ты мне вспомнился. Прости.
Толику, Кобе, Гуржи
Отец Златоуст, не доехал сюда ты,
а мне повезло, но скажу за глаза:
на отдых по ГОСТу Большого Плаката
смотрю, как во сне, закрываю глаза.
Вот вилла внизу в поросях полосатых,
как памятник пальцам и планам Шаты;
опять апельсином хрустят поросята,
и ссорятся миллионеры-шуты.
А то собираются в бодрые нарды:
тяжелые кости ложатся "шаш-ду"!..
Промчались счастливые горы-гепарды,
осталась беседка в айвовом саду.
Как солнце ни билось, озябли лимоны...
Как гордо стоит молодой кипарис!
Как плавают в синем тумане балконы,
и споры гортанные сыплются вниз!
Кацо в фиолетовых новеньких брюках,
потомок Тиграна, навек грустнонос,
а ближе акцентолюбив и наклюкан,
на выдумку хитрый и русый нанос.
Не для потому что бы а потому что
стаканом с попутчиком не дорожи!
Будь смел, как мужчина, и чист, как поручик,
и всем задолжай, как веселый Гуржи!
Проходит эстонец, рожденный в Китае,
к вечернему бризу блистательно пьян;
проходит и лето, проспекты листая,
и пьют эвкалипты чужой океан.
Глаза я закрою и слышу, как море
столетья играет тяжелым песком.
А после обломок триеры, не споря,
земле возвращает ленивым броском.
Закрою глаза я, как будто проблемы
забыты под гребень и тем решены...
Прибой пробегает мажорные темы,
не сохнут соленые губы волны.
Когда бы возможно на теплую тропку
осыпаться облаком ягод, как тут;
забыть на земле недопитую стопку, --
как солнце, как море, как здесь не живут.
назире на стихотворение О.Мандельштама
Окружена высокими холмами,
ты так во время солнечно открыта!
Здесь можно побеседовать с домами,
и: золото на кладбище зарыто!..
Мечеть мальчишек, несколько церквушек
уликами забвенья, без подкраски,
еще стена, изрытая из пушек,
и море, -- все такое же, -- как в сказке.
Здесь ум курчав и хоть куда направлен!
Здесь все - грекосы на шальных моторках!
(Мне взгляд не по учету предоставлен
и мысли вслух любого из которых
таким дождливым, но законным летом
с материка огромными кусками
пускали в самолеты по билетам
и порциями в солнце опускали.)
О, дорогая, доброго улова!
О, чудо-бабы с видящими ртами!
О, как бесстыдно пробегает слово
по мягкой, по украинской гортани!
Здесь и такому не заняться нечем,
а уж они тяжелыми роями!
И по-татарски нечего под вечер
бродить сухими, карими краями.
Идем туда, где очередь безмерна,
где взгляды Турции не достигают,
где дважды-жизнь и трижды-эфемерна, --
ее как раз до сажи прожигают.
Идем туда пустым прекрасным пляжем,
идем туда, где много винограда!..
На полпути в песок веселый ляжем
на десять дней, и ничего не надо.
Не видеть мне пожизненно Афины,
и даже страшен этот черный гребень:
во мрак идут могучие дельфины...
Звезда мигает в обступившем небе,
иль огонек ночного семафора?
И часто дышит яхта на приколе.
Тепло. Прощальный ветерок с Босфора.
И плыть нельзя, да только далеко ли?..
А.Мицкевичу
Безумцев не нашлось, и на закате
Никто не пел священную зарю,
Но время в длинном голубом халате
По лунному пошло календарю.
И мрак средневековый, и в агате
Районному не видно фонарю,
И тополя шептали о расплате,
О кипарисах я не говорю.
Над козьей улицей повисли глыбы
И, как сто лет назад, упасть могли бы,
А двести лет хоть выколи глаза...
Мой век не менее велик, я знаю,
Но минарета башенка резная
Тонка, да не о том, ведь так, Мирза?
* * *
Эй, купите верблюжей шерсти!
А казашку в пути забудьте...
Но, купите верблюжей шерсти, --
с ней вам будет удобней в холод.
Как тепло жилось верблюженку,
как гордились в уютной юрте
налитыми двумя горбами,
вам не надо знать, проезжайте,
проезжайте туда, где лучше,
но купите верблюжьей шерсти!..
Как сухо дышится на дне
зеленой чаши Сусамыра!
Кругом зубцы хрустальных гор,
и не видна уже дорога,
а там улусы Чингиз-хана:
чуть больше полтысячелетья, --
вот всадники в мохнатых шапках;
кривые луки в цепких пальцах;
и растворились на шоссе...
Здесь, верно, караван-сарай
когда-то был, и как на диво
на отдыхающих купцов
чумазые смотрели дети,
а с той горы потоком рыжим, --
свободно и неудержимо, --
табун лихих коней катился, --
такой же, как сейчас...
Земля, где хан-Гесэр когда-то проскакал,
драуя глаз разрез; страна горячий лал,
сатрапия Луны, вселенной посредине...
И снова, помолчав, хаджи и аксакал
заводит свой рассказ о Мекке и Медине...
Персидский ветерок, поджаренный песок,
зазнавшийся сапог и из Хафиза строчка...
Пусть сохнет роза губ, пусть на зубах песок,
все будет хорошо: придет домой Юсуп,
где бесконечный дождь и голубые кочки...
А в самом центре сна есть небольшой михраб,
и смотрит на него молящийся с любовью.
Я думал: отчего михраб сравнили с бровью
любимой, -- лишь успел по компасу араб
его расположить... И я взглянул под арку,
и мне в узоре Глаз открылся, многоок;
не раз я припаду к бесплатному подарку;
Не сразу говори про замерший Восток!..
Запомнил я всего один сосуд глиняный,
и всюду шелестят зеленые знамена,
навьючены ослы, налился виноград;
что будет через день? -- что было день назад?
При чем тут Тамерлан? При чем тут македонцы?
Созрели во дворе сухие кирпичи,
лепешки горячи, и только поперчи! --
А глина так легка от голубого зноя,
а улица узка и щелию сквозною
уводит в свой кроссворд, как в караван-сарай.
Там молодой старик с глазами Авиценны,
там, словно плач зурны, смеются вязью стены.
И я там был, и я пивал там чай!
(Ленинабад)
Гордый, какой, однако, гордый
продавец помидоров!
Овцы сыты, но волки не целы.
Глубокий культурный слой
под ногами.
В мятную ночь Самарканда засну под урюком,
веря, что верит в Хафиза старик из мечети, --
он посмотрел недоверчиво... я ли пытался
сонную бабочку ветхой глазури тревожить?..
Пусть мне приснится уснувшим заброшенным садом,
сладким редифом урючных закрученных строчек,
что и не снилось слащавым базарным торговцам!..
Я засыпаю с пыльцой бирюзовой на пальцах.
(Самарканд)
"Не больше, чем умрут!.." -- Остановиться
Нельзя. Горит и рушится полмира...
Блестит горячий купол Гур-Эмира.
Билет. Ремонт. Чуть дрогнувшие лица.
Монгольский глаз ленивого кассира;
Внутри -- прохлада, темная гробница,
Вязь бирюзовой выцветшей страницы,
Цемент замешан на заплаты; сыро.
"Великий хан опять грозит походом!"...
Какие сказки время сочинило!..
Дела, дела... Стоит какой-то русский
Поэт... Земля простила мимоходом:
Заботы, дети, смерти, -- подзабыла.
А сын -- в могиле, -- маленькой и узкой.
* * *
Чужой, прожженный край
торговцев и менял,
засахаренный рай,
ты так манил меня!
И вился виноград,
как тысячи назад
засахаренных лет.
Мой вызубренный бред,
такой же ты, -- я рад.
И в трещинках Ислам,
богатый бирюзой,
оббитой по углам,
и нестерпимый зной, --
чужой, слепой, иной;
а я вообще -- такой,
и не привык иметь,
и полюбил смотреть,
и чьей-нибудь чужой
оббитой бирюзой
минуту жить за всех.
Жалею, что осел
такой великолепный дом,
и твой литой осел
немного, все же мой
.............................................
.............................................
Боясь моргнуть гробница голубая
и плач зурны как струны на пчеле
сквозь стену тень неловко улыбаясь
проходит с попугаем на плече
Чужая неразменная монетка
истерлась в соль вкатилась в плоский дом
и вяжет рот надломленная ветка
и мальчик воду не несет со льдом
Змею узорчатою розой замани!
Сюжетов не счесть, но выбирает Низами.
Загулял в семи своих дворцах,
от удивления кусая пальцы шах.
Скачет солончаками подслеповатый странник.
Прячут буквы разноцветный семигранник.
Соленый барашек на вертел наверчен.
Луноликий царевич, как мальчик, доверчив.
Таинственной изнанки сладкая расцветка.
Вяжет глаза надломленная ветка.
Как в саду, не вняв ничьим словам,
надышался синей розой пахлаван!
Назире
на стихотворение А.Пушкина
"Гречанка верная, не плачь..."
Афганка, не рыдай, он встретил пулю грудью,
Под взорами отцов не пал душой;
С высокой головой на страшное орудье
Он гнал коня. Последний взор был твой.
Тогда ты с тайной, скромной гордостью смотрела,
Как туг его кушак, как сталь клинка горела...
Прощался скоро он и встал на стремена,
И таяла чалма в долине снежной птицей...
Не плачь, он был Рустам, он с Дивом шел сразиться!
Его душа тебе верна.
Во времена Хафиза и Хаджу
Шираз во времена Хафиза и Хаджу
был столицей бессильного Фарса,
стоящего на коленях перед степными.
Урожаи винограда по сравнению
с Ахменидами неожиданно подскочили
под давлением объективных обстоятельств.
Бедные жители Фарса платили
золотом, халвой и честью
за безопасность своих убийц.
Неудержимо меняла конфигурацию
береговая линия персидского залива;
заросли коноплей стадионы чоугана.
Багрово-коричневый хребет Ирана, --
и дальше, за зеленеющее Мессопотамское пятно, --
перерезали желтые стрелки ханских набегов.
Мощными волнами народных восстаний
знобило золотой труп Халифата;
этнический состав менялся, хотя и медленно.
Монголы, как всегда на конях,
перепрыгивали через Потоп прямо в феодализм, --
тот же осознавал себя не лучше неандертальца.
В божественном Вакхе правили мародеры,
беженца из Хорасана умирали от жажды;
страна, собственно, была в оккупации.
Все это трудно найти отраженным
в творчестве Хафиза и Хаджу
двух великих поэтов обычной эпохи.
Небо в недалеких звездах,
слепомудрое зерно,
розовый от ласки воздух
и воздушное вино.
И в соленой, чистой пене,
и не помня обо мне,
ты осталась по колени
в набегающей волне.
Ты не мучаешь грехами,
ты железом не коришь,
ты певучими стихами
о погоде говоришь.
Голову ломать не надо, --
не узнаешь ничего;
яблоки несет из сада
нам Геракл, -- для чего?
Там в пустыне раскалаенной
не страдают от идей,
и обидой распаленный
зла не держит иудей.
Ярче радость, слаще горе,
время вспять идет пешком,
лодка солнечное море
рассекает гребешком.
Между Скиллой и Харибдой
по лазурному руну,
между правдою и кривдой
в затонувшую страну.
(восточная фантазия)
Нет серебра Давида тяжелее,
Давида мраморный дворец невидан,
и, трепетные, ждут его лилеи, --
три белые жены в саду Давида.
-- Давид, вставай, -- ты сам себе не нужен!
Продай, продай натруженные глыбы! --
Тебя узнал глубинной, тайной рыбы
глубокий глаз жемчужина жемчужин!..
.............................................................................
.............................................................................
Бредет базаром полоумный странник,
сожжен слезами, зноем ли палящим;
ему, смеясь, бросают черствый пряник,
а кисть костлявая еще изящна.
Бормочет, стонет: "Мало... не хватило...",
и вдруг застынет, будто чем разбужен...
В далеком море, под глубоким илом
лежит на дне жемчужина жемчужин.
(индийская рага)
Змейка жизни вьется на закате,
над бездонной синью вьется, холодея,
золотая, на закате, замирая,
над холодной синей бездной змейка жизни.
Так скользнет под плоское сознанье,
заиграет по растеньям глянцевитым,
перевитым по зазубринам развалин,
золотой тоски пронзительная змейка.
Так в спокойном изумруде предвечернем,
так, сгустившийся пронизывая воздух,
над чернеющею бездной на закате
вьется, вьется золотая змейка жизни.
Я, Нецауалькойотль, великий царь,
пью чоколатль в прохладном дворце...
Долго ли пить чоколатль?..
Я, Нецауалькойотль, плачу:
все-то мои владенья
длятся одно мгновенье!
Что же я плачу, несчастный?!..
Ослепительны песни мои, как солнце!
Есть ли другое, вечное солнце?
Жарко поют яркие цветы!
Есть ли другая земля, без смерти?
Горят ли там яркие цветы?..
Как я могу удержаться?!
Разноцветные цветы под ногами!..
Что еще может меня утешить?!..
Есть ли там яркие цветы?!
Ах, зачем я ушел оттуда?!..
Опьянел я от благоуханий! --
в нетерпении цветы срываю,
хочу, чтоб они не увяли!..
...Зачем я иду туда?!
Пурпурные цветы под ногами!..
Одни лишь цветы веселятся!
Усладится ли тот, кто уходит?
Горят ли там яркие цветы?!
Одно мгновенье продлится радость!..
Вот и допил я прекрасный чоколатль...
Нет, не будет там больше печали!..
собаке Жэрри
Всадники шалые
шакалы рыжие
полями желтыми
цветами мокрыми
В тумане ты колышешься, как пламя,
и смотришь влажно-карими глазами,
а скальд играет грустно и протяжно
в тумане.
Ты только смотришь, ничего не скажешь,
сама не знаешь, как его ты любишь,
и он не знает, ничего не знает,
и спросишь он не сможет, не расскажет.
И скальд играет грустно и протяжно,
и сладко веки закрывать под арфу,
и снова ветер, и туман, и песня
приснится.
Всадники шалые
шакалы рыжие
полями желтыми
цветами мокрыми
Бубен бил, будто в ране боль;
провожали весь день вождя;
он лежал, будто камень, строг,
будто тайну свою нашел.
Молодых бил святой озноб,
взгляд у старцев окоченел;
кто-то смутно подумал вдруг,
что не знал никогда его...
Положоли в резной челнок
и пустили на волю волн,
и поплыл незнакомый вождь
к заповедной Стране Отцов.
На страницу Скитальца