Странные дни | Звон
Влажный вечерний воздух, сладко пахнущий акацией и горьковато-липко – тополиными листьями, прохлада, мелкая дождевая пыль. Домой, домой – по брусчатке, по блестящей забордюрной траве, по желтоватым квадратам от светящихся окон. Течет под ногами мутная вода – вниз, сквозь канализационные решетки – в те невидимые полости, в пустое брюхо города, бурлящее после дождя. Дежа вю и ностальгия в одном флаконе, перед употреблением взбалтывать. Выпить до дна эту майскую темень на грани лета, терпкую, щекочущую горло свежесть. Купить по дороге светлого пива - с глухим звяканьем пробка отлетает в кирпичную стену - отхлебнуть немножко, ровно столько, чтобы ощутить вкус того самого первого глотка – поставить бутылку рядом с вросшим в асфальт фонарным столбом – специальная городская порода деревьев, не требует полива и ухода, не нужно подстригать торчащие во все стороны ветви – поздравляю, все у вас получилось, Мичурины, вашу мать; и дальше, по грязной вате тополиного пуха, по отражающимся в лужах воспоминаниям. У друзей давно уже другие имена, не найти ни тех затрепанных записных книжек, в которых были адреса и телефоны, ни пожелтевших от времени фотографий, на которых – славные вихрастые мальчишки с ямками на щеках и девочки в ситцевых сарафанах. Все сожрало время, размеренно, спокойно, тщательно пережевывая, переварило каждый день и час. Отняло события и лица, стерло буквы и цифры, украло добрые сказки, превратило в порошок цветные витражи-калейдоскопики, а меня, не переваренную, выплюнуло сюда, в этот город. Несварение времени… Время пока не властно надо мной, и оно мстит, отнимая все то ласковое и настоящее, что дорого, с чем мне было светло.
Господи, в этом городе даже синицы - наглые. Распотрошили брошенную кем-то булку, суетятся, не вспорхнули пугливо, а ведь я прошла всего полуметре от них. Пустые пластиковые стаканчики играют в салочки с сигаретной пачкой, на пачке – продрогшая испанская девица в легком платьице, совсем замерзла, бедняжка. Кто-то курил такие сигареты, кто-то очень близкий, кто-то, без кого было очень плохо, в кого по-щенячьи хотелось ткнуться носом и, всхлипнув, замереть. Я не помню, я ничего не помню теперь. С тех пор прошла не одна вечность, появились зазубрины на безупречных стальных лезвиях, гладкое стало шероховатым, сбились прицелы, затупились копья, и незачем, и некуда возвращаться. Смотри, Город, это я; это мои искореженные неровностями витринных стекол двойники бродят, неприкаянные, по твоим улицам, эти длинные искривленные тени, эти рваные автобусные билеты, использованные карточки для оплаты проезда в метро, пустые бутылки, упаковочная бумага – это все, что я могу дать тебе, Город. В плену у штатного расписания, несущая на своих плечах атмосферный столб, – Город, я все еще люблю тебя какой-то болезненной, безысходной любовью; это любовь – ссадина, любовь – отчаянье, пытаться забыть о ней – как всем известная психологическая ловушка – приказ не думать о белом медведе, я борюсь с этой любовью, воюю, пускаю в ход разведку и тяжелую артиллерию, но она только затягивает меня сильнее, она однажды поглотит меня полностью. А пока - по брусчатке, по блестящей забордюрной траве, по желтоватым квадратам от светящихся окон – домой, домой.
29 мая 2001 г.