Евгений Шешолин

Из тетради избранных стихотворений  1976 - 1987 г.г.
 











   Устье  Великой

От мороза ломалась бумага.
На иконах знобило Христа.
Гулко в небе от каждого шага.
Белый ангел слетает с листа.

Белый храм у широкого устья.
Неподвижна дорога реки.
И в снегу без веселья и грусти
голубые горят огоньки.






   Выбуты

Это строгое небо не сразу
доверяет свое волшебство,
и чужому счастливому глазу
никогда не увидеть его.

Проступают живые оттенки
сквозь мятежный безбрежный покров;
это небо спускается к лесу
и свистит меж сосновых стволов.

И  -  болотом  -  апрельский кустарник, -
весь в  небесных, весь в полутонах:
юность вербы, бузинный багрянец
и под маревом почек - ольха.

И когда поминальную рощу
можжевельников редких прошли,
мы старинную церковь застали
во владеньи пролетных ворон.

………………………………………..
………………………………………..


И еще закипит непременно
это дерево с корнем нагим;
о, какая холодная глина,
как тревожные нити свились!

Но закрыта бездонная память
у седых валунов-колдунов,
и какие-то главные реки
повернули безудержно вспять.



   Крыпецы

Премного Богом отпущено славы
местам, где и лето посмотрит строго:
крыпецкая брусничная дорога,
ратные леса пресвятого Саввы.

Здесь он шел один на ящера страсти
и вырвал огненный язык из пасти,
а когда враг засверкал, как золото,
загнал чудовище вон в то болото.

И ящер напролом ломился, бежал,
и Савва - в ледяную воду, - за ним, -
и дразнил, и бил, никуда не пускал,
и осенний закат над лесом звонил.



* * *
Гремячая башня, осенний плен,
бредет переулком  вдоль гнутой стены;
глаза варяжским обручем стен
десятый год уж, как пленены.

Но вот - поворот, и бежит ко мне
махровая зелень в сухом огне.



* * *
Прогулок полуночных мастер,
брожу , как в забытых томах, -
и желто-зеленый фломастер
меня зарисует впотьмах.

Не знаю, но чувствую вектор;
не к счастью и не на беду
я в частный, запутанный сектор
неведомо как забреду.

Привычек чужих не упрячешь,
глаза как во сне  отвернешь,
всем воздухом чуть не заплачешь,
неверное солнце вернешь.

Когда-нибудь хватит названья,
и: речка по жилам бежит,
и ясен закат расставанья,
и внутренний голос дрожит.

Мой шаг осторожный не гулок,
и память роится в груди,
и только один переулок
все дальше, куда ни иди.



* * *
…потом, глотая черный ветер,
я с радостью отметил,
что,  -  чуть приблизился, -
опять погас фонарь.

Правдоподобно далеко
идти мне было, -
подсказали:
шофер, зарезанный женой
не до конца (она - в тюрьме),
как будто, может сдать жилье;

еще собака
бездомная запомнилась;
нашелся рафинад…

Кругом серели ребра
заводов будущего; все
могло со мной случиться,
так далеко холодными огнями
переливался город,
так дом стоял торжественно последним,
как будто я письмо себе писал…


* * *
Нежилой, некрасивый
накренившийся дом
с растопыренной ивой
под мутным окном.

Лай далекой собаки.
Взгляд из жизни моей.
Эти скудные знаки
и теплей и родней.

Это тайна окраин
и печаль тишины.
Вот и мы не случайны
и кому-то нужны.

Свет луны терпеливой,
грубо сбито крыльцо,
и дремучей крапивой
заросло деревцо.


   Китеж

За соснами, будто во сне,
забывшийся город плывет,
и кто-то печальный живет
на самом, на призрачном дне.

      сейчас будто во сне
      покажутся первые крыши
      здесь можно по тропинке срезать путь
      где-то я видел тебя русалка
      а этого дома не было никогда

      в том городе наверно понастроили
      чего-нибудь и вовсе сказочного
      и где та сирень но помнишь
      куда надо идти
      вечерний снег
      замешанный на черной смородине

Кому-то привиделось вдруг:
по ком-то скромны небеса…
Ныряют, ныряют леса,
а ветер холодный упруг.


   Вид с Хлебной Горки

Можно выбрать спокойное место
над которым церковка царица
вольна наградить солнечным светом
сквозь дыры в холодном черном шлеме
кладбище над мутным ручьем
………………………………………………

Она теперь черна на зеленом
этой зловещей головой шпилем
серой робкой звонницы за кленом
а со стенами уже случиться 
ничего не может……………………………
………………………………………………
благодарные морщины трещин
лучи в синих очках прихожанки
отдают небо молящим нищим
огородам прощенного царства

Радуйся невеста в подвенечном
достойном только святых радуйся
радуйся почти вся в бесконечном
и мне досталось луча не рыдай
радуйся в огне пречистый агнец
радуйся беззащитный радуйся.


   Псковские вирши

Заповедные берега за сосняком,
где тропинки кончаются только в другом,
уютном? - Нет, но до века знакомом веке.

Такое чувство, будто прозрачные веки
упали с очей, и слились тайные реки
в моей душе, как в Великую - ручейки.

Ольгина родина; в осоке родники,
ради широких дорог ничем не богаты, 
спрятались для моей заплутавшей тоски.

Малуша ворожит, темные перекаты
гудят, как в сумерках стон из лесной глуши,
но красное солнышко в волнах плывет, свято.

Владимир-князь, по теченью веди, реши
сердца сомненья, окунем окуни в воду,
чтоб в Великую изошла Пскова души!

Я возвращаюсь в город; в волосах свободу
ветра привольного в волю преобрази!
Белый дом Авраамин. Стою у входа.

Белый лебедь собора, в небеса неси,
чтоб в диких степях Албазина моей страсти
казаком чувств явился Лик Святой Руси!

Святая Евпраксия бросила на счастье
скорлупку церкви, что ждет молитвы, в меня,
и я поставлю свой голос светлым в ненастье.

Иль как в омуте бетона любовь храня,
лежит островок Николы, что в черной жиле
грозного царя потушил поток огня.

Снова тянет в леса, чтоб еще послужили
мои слова серебристым мхом под сосной,
тревожной птицей вокруг гнезда закружили.

Да сможет блеснуть, как сталь озера стих мой! -
Благодарным клинком Александра сквозь зелень! -
В сердце да сохраню Досифея покой.

Евфросин, в тайге мыслей твой собор не потерян, -
над руиной  светлый купол вижу в ночи, -
в точности воздушных линий уже уверен.

Мой дух тощ, как Никандр: пробивают лучи,
но священной раки прикасается голос.
Сладок свиток жизни моей! Дальше учи!

Я в глухом поле пою, - под ветром колос;
моя тропа от века давно откололась,
во мне уходит Кирилл чащей наугад.

Тайные песни в низине груди звенят, -
слышишь, странник надежды моей? - значит скоро! -
Уже вокруг тихо напевают цветы.

Не прилизанный я мальчик  века из хора,
дикие  мои космы от солнца чисты,
а если шел к бреду, то к высокому бреду:

проскачу по главной улице - чуду брат -
и от ваших машин - Микула свят! -
на цветущей палке моих стихов уеду!



* * *
Как попал сюда?.. Зачем здесь живу?.. -
Тогда терпенье мое достигло предела:
разве должны жить люди
под этим мелким дождем,
назойливым, как жалобы опустившегося старика?..
И снова лошадь
судорожно тронула телегу с картошкой, -
напролом, через грязь, надрываясь,
между ушами чувствуя кнут,
и перешло предел, -
я круто в лес свернул
и сразу стал искать сучок какой-нибудь
задоринку, чтоб можно было
забыться с ней, - я задыхался
от ненависти  к самому себе, - и случай
тотчас представился:  среди
травы, уже пожухшей и сырой,
вдали от братьев, хилый василек
меня заметил. Я подумал: Вот
достойная отрада!.. - Вспоминать
со злостью начал южные цветы,
но не смутился он и продолжал
меня удерживать, и я увидел
ненужный вырез лепестка и цвет,
меняющийся нежно; он стоял
уверенно, как маленькая рифма,
среди гнилья какого-то травы
пожухлой; за кустами лошадь
дышала тяжело, и дождь
все лил, - брюзжащий, неотступный, мелкий.



* * *
Жидкий лен, как волосы от пота
слипшиеся, тонок, непричесан;
вдоль дороги желтой, по болоту
жидкий лес осинами разбросан.

Хлябь и хлеб натруженный, со вкусом
этих кислых пашен бестолковых,
и во льне намокшем, грязно-русом, -
стайки нежных вспышек васильковых.



* * *
Увял огонь,  и гаснут в пепле звезды,
а чуть за дверь, - не выглядишь и зги…
·	·Дай мне разгрызть промерзший острый воздух,
иль ржавчиной горячей обожги!

Я воду пью за родину сырую,
я грубость пью до неба немоты,
я в декабре в холодный лоб целую
год леденящей, голой простоты.

Отговорил, отмучился, отбегал, -
год спит уже, и так ему легко…
Я тоже засыпаю и по снегу
бредут мечты, как дети босиком.


* * *
Маленьким, хрупким, рассыпчатым тело
стало казаться моей голове;
может быть, солнце декабрьское село,
может быть, гном заблудился в Москве.

Может быть, бродит в снегу по колени
по бездорожью слепой лилипут,
может быть, слишком крутые ступени
в это холодное небо ведут.

Снег Бробдингнега, о, снег Бробдингнега!
что-то я вынес и что-то сберег:
горстку горячего, синего снега
связку промерзших коляных дорог.

Тает головкою спичечной вера,
и закатилось колечко в траве…
Сон Гуливера, сон Гуливера:
Звезды растаяли на голове!


* * *
Мы ничего не  понимаем,
но мы  предчувствуем во сне…
Проснуться бы веселым маем
зеленой шишкой на сосне

в глухом лесу. Иль безымянным
притоком северной реки, -
бежать навстречу по медвяным
полянам: травы, ручейки.

Проснуться соловьем на стройке
заброшенной, - в своих кустах,
со вкусом солнечной настойки,
со сладким зудом на устах.

Вон там береза, - что за слово?! -
стоит, как будто человек,
не помня века золотого,
под дождичком слепым, в четверг.

И нежный августовский вечер
с далеким звоном в голове,
и растворяется  кузнечик
в захолонувшейся траве.

И осень налетит Мамаем,
и все расскажет о весне…
Мы ничего не понимаем,
но мы предчувствуем во сне.


* * *
Где же эти перелески
и куда ведет дорога

Кто же эту деревушку
равнодушно доказал

Видишь чья-то тень шагнула
да с последнего порога

Солнце бьет загробным светом
по еще живым глазам



* * *
…Плачет взаперти свинья.
Кто-то ночью  видел волка.
Из соседнего поселка
переехала семья.

И бессмыслен, непонятен
на столбе, как заводной,
будет сумасшедший дятел
бить упругой головой.


   Черемуха

Черемухи холодный мед
так сладко ядовит!
Не дерево тебя зовет,
но облако пьянит.

Но белый, бражный сон лесов
обветренных  -  под стать
частушке грубо-озорной
из голосов грудных.


* * *
Молодой забываясь травой,
все прошло, и не знаю цены;
словно с гуся холодной водой,
словно рушатся хрупкие сны.

А подумаешь, вспомнишь: всерьез
ударяет по пальцам мороз,
и ты должен узнать городок
на скрещеньи ветров  и дорог.

Что там делают люди? Как знать!
Но не всем же глазеть  и скакать!
И дано десять блочных домов,
облик чей так практично суров.

Мне запомнился желтый вокзал,
как театр медлительных сцен,
и мучительно плавать глазам
вдоль безродных, неверящих стен.

Да еще паровозный гудок
потерялся, -  кричи-не кричи, -
на одной из осенних дорог
где-то в северной серой ночи.


***
Вода что с гуся
сошли обиды
и все мне странно
я снова мальчик
бреду бесцельно
на дальний купол



* * *
Ступать хвоею муравьиной
могучих сосен, забывая,
что заблудился, что не знаешь,
куда идти, - и вдруг наткнуться
на серый памятник могильный,
покрытый мохом…



***
Вечер тлеет, как сад на обломках веков,
и лишь  горстка небесной росы светляков.

От чумных я столиц далеко-далеко,
и не  видеть мне времени слишком легко.

Но за тысячи лет протрещит козодой,
и наполнится озеро сизой водой.

И над сонною местностью северный ветр
раскачает деревьями траурный метр.

Там деревни пойдут, городки, города,
барабаны колес  и  вокзалов орда.

Будто рощи-костры, будто хаты в годах,
и вороны кургузые на проводах.

Будет сердце меж двух неотступных пучин,
и осенние клены уютней лучин.

Будет птица бескрылая быстро лететь,
будет красная нитка в ладони гореть.

И очнутся слова средь беспамятных трав,
до травинки колючие ветры вобрав.



   По старым улицам

      1
Классических поэм сюжеты неизбытны,
на стертых площадях печалиться легко,
но где-то я иду оббитым лабиринтом,
вдоль выщербленных стен неровным плитняком.

Растет на крыше куст, летит басок скандальный,
вся улица вперед на много лет видна,
и под один мотив, - простой, сентиментальный, -
проходит чья-то жизнь улыбкой из окна.

Вот здесь он, - помните? - тогда остановился,
и закружился сладкий солнечный сюжет…
Решился подойти… Напротив он родился
и умер через дом, спустя немного лет.

Летучей мышью змей дрожит над домом робко,
проходу просто нет от жирных голубей,
и мальчик-декадент у стен родной коробки
пустил цветную стаю мыльных пузырей.

Ирония груба, все истины банальны.
И в поле выходить, и жить любить могли.
Быть может, лишь один мотив сентиментальный
останется кружить по тупикам земли…


     2
А за чердачным пыльным маленьким оконцем
сквозь много передряг, обычно по ночам,
итожились века, и утром било солнце
сквозь пятна на стекле по высохшим щекам.

Мы плыли по подземным голубым каналам
сквозь синий полумрак вдоль берегов, где рос
густой ворсистый мох; вокруг белели скалы;
пульсировал во сне тревожный, нежный мозг.

Мы выбирали жизнь, как выбирают шапку,
и, как  зверей, себя насмешливо пасли;
как  щупает паук поверхность тонкой лапкой,
двоились в глубь души, - пугались и росли.

И как всегда, в конце входил кочевник рослый, -
покорный до конца, здоровый и прямой…
Лишь кажется, что жить необычайно просто,
а под тобой растет культурный тайный слой.

Я тело пронесу любимым переулком
отверженных жрецов, я сделаю лицо
обычным, я пройду спокойно мимо гулко
шагающих в строю румяных мертвецов,

я к другу, я метнусь, - меня могли заметить, -
к окошку через двор, на желтый тайный свет…
Метнется кошкою навстречу черный ветер,
Неровный нервный  дождь зализывает след.



Сухой букет


1
Прислушайся:
иначе воет ветер,
чуть по-другому 
двигаются люди,
и я средь них
нашел тебя,
окликнул
в причудливом, печальном переулке,
в моей душе.


2
Весь день побыть без себя,
не веря в будущий день…
Спокойно подставить плечо
под гору сыпучих забот…
Быть может, такой протест,
И - бескорыстный - аскет…


3
По полигону новостроек
промчалась стая груздетелых переростков, -
навстречу счастью…
Краски заката из детства
Немного фальшивы и сладки.


4
… .. ….. до самооправданий,
до третьих полусогнутых колен,
когда Орде и море по колено,
и лень срывать последние кресты.

Нет больше ран: одна сплошная рана,
и больно так, что даже боли  -  нет,
и страшно не того, что происходит,
но то, что может так происходить.


5
Той башни, что росла 
всю жизнь его,
когда б  увидел он обломки, -
поросшие травой,
и в трещинах сентиментальных,
и безобидные, как эпос…


6
                                           С.Р.
Сюжет таков, что должен он
пытаться выйти из сюжета,
и это сдобрено холодным,
осенним мастерским дождем,
когда герой осознает
свою задачку, плюс ленится
ее распутать, предпочтенье
отдав пейзажной зарисовке…


7
Ночная бабочка,
бьющаяся в окно,
любопытно,
или света захотелось хлебнуть,
красавица?
Сладко кружиться.
Эхо хохота.


8
Если бросить хрустальный шарик
среди тесно снующих железных,
может ведь так случиться,
что ему не дано разбиться?

Если будут кругом магниты,
все железные к ним прилипнут,
но уж этот, хрустальный, точно
так же будет легко кружиться.



    Казанский вокзал

Я в натоптанной, потной прихожей Европы
нет, совсем не надеюсь тебя найти…
Я готов полюбить эти страшные толпы,
я готов умереть, прости!..

Я уже оторвался, уже не удержишь:
Волга, степь, за спиной, нигде…
И какому-то древнему ритму подвержен,
я волнуюсь травинкой в крещеной орде.

(Там, на вокзале,
я забыл тебя 
только на пять минут, -
мне понравилась таджичка напротив, -
ты знала и раньше:
лиловая Персия,
черные луны глаз
из-за стрелоресниц,
хотя, наверно, 
Душанбе,
троллейбус,
микрорайон,
дом с кирпичным псевдоарнаментом,
пара детей, лысеющий муж…
А так - я искал тебя…)

Копошатся татары; тугие узлы
не поднимет казах, матерится;
забивают казаки в купе козла,
и плывет мировая столица.

Успокоюсь. Подумаю. Грозный Иван!
Мне три дня трястись по стране.
И во сне, я прошу, не являйся мне, -
я уехал опять собирать  туман…
И трясется ценитель восточных стран
Здесь, на полке, лицом к стене.


     Перегон

… Уже пошли какие-то районы,
где смерть ночует в блоковых бараках
египетских кубических заводов,
и под угольник строются дома,
и окна загораются в затылок:
арифметическое небо окон!..
Что, город, борется в тебе, таится,
какой мутант из недр твоих грядет?

А утром выплыла другая местность,
богатая травой, ольхой, оврагом,
где босоногой пылью бездорожья
покрыта вереница деревень;
здесь властвует рассохлая Коломна
над одичалой монастырской рощей;
и ароматным мхом покрыты плиты,
и твердый, сочный, зреющий орех.

Надеемся, забытое Поочье,
на чье-то удивительное детство
по ежевичной выжженной тропинке
к пруду, где спят янтарные язи.

Как будто никого из Подмосковья
я из родных  не знаю, но родное
я проезжал. Ты все еще похожа,
лубочная, резная колыбель.

А за шоссе, за дымом, за Рязанью,
за проводами - станции редеют,
редеют и леса, и вечерами
уже зовет глубокая полынь.

Уже чумазей дети на перронах,
уже летят мордовские названья,
цыгане все пьяней, аляповатей,
и судьбы вязче, вязче и темней.

Поволжье. Кровь отца. Далеких барок
спокойный ход…
                                  
                                   Огромная Самара,
голодная и ушлая,  лежит.
Где белая игрушечная пристань?
Уже не пахнут берега укропом.
Бессмысленное новое названье.
Неведомая новая судьба.

Татарщина! - Бескрайни дальше степи:
распахнутый горячий материк
сурков, у насыпи оцепеневших,
коней, хмелеющих, как в центре круга,
шершавого безжалостного ветра,
озер соленых и далеких гор.

А там, где край, размытый край России,
пространство начинает рассыпаться
в сухую сердцевину континента,
и дыни начинают созревать.

Еще здесь можно, все же потеряться;
Родиться можно, а потом - забыться,
Или пойти до синих-синих гор…



Товарный

Вот на ночи настоялась открытка:
пригород,  лето средних широт…
(Синий кружочек, красная нитка;
синий кружочек в тумане зашит.)

Вижу, как быстро растешь ты, великий,
только с вопросом куда?  не лады…
Я ли не знаю твоей земляники  -
крупной, кровавой и горькой, как дым?!

Я ли забуду волнующий запах?..
Бей, колесо, в две басовых струны!
Гей, балалайка в мозолистых лапах
Странной и страшной родной страны!

Сходятся, сходятся, сходятся рельсы,
острая точка  скользит впереди…
Ты уж тогда поточнее прицелься!..
Сходятся рельсы  в холодной груди.

Проклята шаткая шутка такая,
штуками проклята, кем-то за так,
катятся кости, строка затекает,
и подтекает заката плакат.

Катится время, и горка поката;
сбыта товарка, товар заголен…
Волк вам тамбовский товарищ, ребята,
имя которому - век, легион!

Корень мой вырван, несется мой табор,
в сердце моем продолжается ось;
я зацеплюсь за подножку и тамбур -
брат всестороннему ветру насквозь!

Ты не загадка, но я разгадаю!
Зря ли мои непокорны вихры?!
Я пролетаю лесами Валдая
просекой  в небо с высокой горы.



   Вправо по карте

             уроку географии СССР 
                     посвящается

Тянется, тянется карта…
Слезит ли морозный ветер
сквозных лагерей бесслезных
замызганной жизнью тех, 
что нечеловеческим матом
в вечную память вмерзли
за гранью запретных тем?

Где выживет ражий и рыжий
с каплями между век.
На теле огромном вижу
татуировку рек.



* * *
… Дальше - хуже и дольше: прибавился на день
путь возврата домой через высохший лес…
Покажу я следы ученических ссадин,
И двойник улыбнется с далеких небес…

Оторваться совсем, - беспризорно, позорно
задыхаться, ползти, как котенок искать…
Мох бессильно вцепился зачаточным корнем
в равнодушную, сонную, теплую мать…

На трухлявых останках могучего леса,
на последних  гноящихся ранках
величавых пней - вырастает наследник, -
многоствольный кустарник, стеблистая стая
гибких душ, обреченных, безвольных
и болезненно-нежно-зеленых.

Что имели ввиду вы, уйдя без меня?
Для кого без дорог я несу свою лепту?
По тропинке в себе мне теперь догонять,
Иль разгадывать след по китайским рецептам?

Продолжается время, журчит: Не беда! -
Мы успеем напиться дорожною пылью…
Растворяется над горизонтом звезда,
и рассвет поднимает затекшие крылья.



* * *
Там коттеджи вдоль теплого моря стоят,
доносится плеск дорогих голосов;
вход и выход увит виноградом, свят,
во дворе - белый, как бумага, песок.

Если честно, там надо идти наугад
переулками по зеленой звезде:
ни одна дорога туда не годна,
от огромной прибыли не везет.

А у нас перепутались в осенней ночи
дозорные, льет беспросветный дождь,
стуча зубами хоть одного луча, -
пусть ржавого, - на бездорожьи ждут.



   Ночные облака

С чем я сравню? - таких ночей немного! -
Как замерли ночные облака!..
Какая привела меня дорога,
так и напишет чуткая рука:

давно мои надежды нелюдимы,
и не письма, ни дорогих гостей;
мне кажется, нагнало за день льдины
с холодных, безответных областей.

И вот уже туман меня окутал,
и новые сомненья поползли…
Мне вспомнится огромный светлый купол
весь в трещинах от центра до земли.

А где-то за холодной снежной пылью
дорога далека и глубока…
И в воздухе крутом, расправив крылья,
Парят, не выдыхая, облака.



* * *
                                     А. Н.

Где же ты
все так же
открываются доверчивые цветы
страшнее думалось
место в чистилище
обеспечено
долгое странствие
где же ты 
за двойной далью
отходящие поезда
с зимними письмами
прошлое 
обнажается
побег
невозможен
прочесан город
ветер
где же ты
в колыбельной ночи
роются серые газики
прости
все хорошо
прозрачный воздух
не шелохнет рукавами
чудо
никогда  не унизится
стебель далекой звезды.



      Муравьиная казнь

Ненадежный, пишут, июльский вечер.
Прибалтийское чахлое лето.
По асфальту северо-западный ветер
гонит желтые клочья газеты,
испрещенные мертвыми словами, -
чем-то, должно быть, похоже
на чудо-снимок мозга прохожего
с мыслями-муравьями.

Муравьи, как знаем, отнюдь не дружны
и, безупречно строя свои колонны,
всего-то скучному закону
безотчетно подчинены, -
и ползут, и ползут непреклонно.

Муравьи наползают, не торопясь,
и если хитин захрустит под ногой,
и ты возьмешь себе пару крыл,
все равно упадешь,
и туда же - в грязь,
когда на смену павшим другой
встанет боец, ничего не боясь, -
беззлобный боец объективных сил.

Ползут друг по другу, ползут упорно…
(Эти ползущие мураши -
недоразвитые самки; одно
из них - первей (а им - все равно)
прикусит челюсти рефлекторно
на кварках несчастной твоей души.)

Я где-то читал о жестокой казни
(где-то в недрах Востока), когда на праздник
муравьям бросали человеки
своего, и он видел: не может быть
выхода… съедают… навеки…
и мне бы на это глаза закрыть,
да только обрезаны веки.