Евгений Шешолин
Избранные стихотворения 1976 - 1987 годов.
Вторая часть.
Подражание заамвонной молитве
Благословляющих благословляя,
открой, Благой, благие двери рая,
благословенье не отринь!
Стерпи нетерпеливых, Столп Терпенья,
спаси в ночной дороге, Свет Спасенья,
и брошенных Ты не покинь!
Твой Глаз так синь! Не рушь дворец прекрасный!
Надеется прозреть дворец несчастный!
Не ослепляй же эту синь!
И так наш горек мир, огня хватает!
Пошли нам мир! Над нами страх витает!
Не зажигай звезду-Полынь!
И это от Тебя исходит слово!
Прошу: скажи, как мне вернуться снова
В Твои Уста Творящие! Аминь.
1
тени тянутся к свету
и уходят во тьму
ступени из тюрьмы расползаются
под ногами
может быть и достойна
тонких пыльных лучей
сквозь решетку на форточке
эта серая очередь
2
врачу Г.
...День вытащился, как заноза.
Когда соседи все уснули,
я пью воспоминаний дозу,
как разноцветные пилюли.
...Не все рассчитано на небе:
ошибок много очень грубых!
Где Ваш большой янтарный гребень?
Где платье длинное в раструбах?
Вам бы пошел средневековый
высокий скандинавский замок;
в камина отблесках багровых –
портреты предков в строгих рамах.
Но властность, все же, просочилась;
породу никуда не спрячет
природа, -- столько Вам на милость
душ, словно нанялись батрачить!
Когда в привычной Вашей власти
замызганные чьи-то судьбы,
брести кому-то сквозь ненастье
в груди и думать: "Хоть уснуть бы!..
Я отлетаю вместе с годом...
Он кончится в храпящей спальной...
Ну, протащусь сквозь непогоду,
и, все равно, исход -- летальный!.."
Год сыплет желтыми листами
в растерянности перед бездной,
и ветер ветками листает
историю его болезни.
3
"...........................................
............................................."
(Lielais)
Жаль, уже потеряны навсегда
стихи тайного президента
буржуазной Латвии
по фамилии Lielais
стихи об атомной бомбе.
И сестричка невинная в белом
на службе у красных,
и дверь не наружу, но только
тошнотворное расширение
на этот раз голубых
выцветших стен.
Подсыхает незаметная ранка,
но самые страшные ямы –
хотя бы на мятой подушке –
в которые смотреть не надо,
а Lielais значит "великий"...
И дверь не внутрь, но мысли
себя и друг друга боятся,
разбегаются, дрожат, как крысы
голые под одеялом.
О потомки в заоблачной кроне,
ведь уже через лет пятьдесят,
если сбудется, -- каждый в короне,
и на дереве булки висят.
В вас же вовсе не станет изъяна
и поймете с бесстрашной слезой,
как пыталась одно обезьяна
рассказать вам про свой кайнозой.
Тут эпоха, конечно, не сахар,
но бывает и вовсе такой,
что пошла ваша бабушка на хер,
говоря, как с живыми – живой.
Может быть, не извилист мой разум
и душа под холодным ключом,
но в какой-то железный маразм
я сейчас до утра заключен.
Извиваются трубы... Полезный
хоть кому-то, почти как печник,
что ж я рифмами сыплю, болезный,
без мандата к святыне приник?
Я в котельной сижу, как на кнопках;
равноденствие, время стоит...
я мечтаю: какая раскопка
невеселая вам предстоит!
Только мне-то – чего веселиться? --
желтый череп, возможно, пробит...
А пока что внутри шевелится
допотопных надежд трилобит.
Не обвалится акция гнейса,
не успеет сгорбатиться дно...
Потому-то, как раз, и засмейся,
что со школы тебе не смешно.
Небо, как на тарелке... А выше?
Не меняю я наши места.
Вон у друга поехала крыша,
и случается все неспроста.
Кто-то глупый еще непокорен,
кто-то добрый махнет, и лады!
О товарищи, горек ваш корень!
Каковы-то, наверно, плоды!..
Наливается общая доля,
Внучек деда посмертно простит.
Под гребенку острижено поле,
и последний сорняк шелестит.
* * *
...А осенью вспыхнет, как елка, аллея;
родные домишки, -- кому рассказать!
По вечеру тихо плывет бакалея,
и тени пришельцев по клумбе скользят.
Ко мне – за сарай и немного пройдете
Тропой металлистов над сточной рекой,
и лысый в цветном голубином помете
все так же за ветками машет рукой.
Опять не попасть на арену Икару!..
Я, видимо, крайний! -- на то и гожусь...
Я брошусь под первый попавший "Икарус",
в трех проклятых улицах я заблужусь!
Эпоха бесстыдно латает заставки.
В кровавые жмурки играет плакат.
Я выйду по нежно-сиреневой справке,
и надпись по золоту: "не виноват!"
* * *
Высокое крыльцо мне не забыть вовек...
Я счастлив, мне семь лет, я сам себя катаю,
но что-то смутно помню, что-то знаю...
Сейчас лежит такой же мокрый снег.
Я помню стук шагов с высокого крыльца;
следов не будет, ухо не обманет,
и время за собой меня поманит,
и медленно уйдет походкою отца.
Мне не понятно, как жили
вавилоняне или ассирийцы, --
я могу запомнить дату,
название города или имя;
вот и все, не больше.
Здесь какая-то тайна.
В последнее время,
когда тебя не стало,
мне от этого
почему-то немного горько...
А ты?
Ты, наверно, все так же
тонешь мальчишкой
на далекой татарской речке,
ты все так же
сидишь в землянке,
а кругом рвутся мины,
или, уже старый,
задумался у стола,
а годы идут,
и мне страшно.
А может быть, это просто память?..
Записанные партии в шахматы
(Ты всегда наступал),
несколько скупых фраз
и неудачных фотографий,
железные ордена,
какие-то книжки...
А где же ты?!
Теперь я стал забывать
и часто хочу назвать тебя в письме,
но вдруг вспоминаю,
что его нет,
что он там,
вместе с вавилонянами и ассирийцами.
Ты стал им равен.
Утешительная истина.
* * *
Не помню, где вдвоем с собой мы были;
текла через окошко синева,
и двор в траве, и на траве – дрова,
и старые часы неслышно били.
Текла через окошко синева,
меня не торопили, не будили,
и старые часы неслышно били,
и снились чьи-то тихие слова.
Меня не торопили, не будили,
легко шуршала мягкая листва,
и снились чьи-то тихие слова,
и, кажется, о счастье говорили.
Легко шуршала мягкая листва,
и ветви до подушки доходили,
и, кажется, о счастье говорили,
и книги недочитана глава...
* * *
Цветы такие же, -- пониже
нагнись; а в детстве были ближе;
и те же муравьи снуют,
и точен запах позабытый,
и по настурции умытой
жуки из памяти бегут.
И вовсе ты не изменился,
и ничему не научился,
и раньше, чем родился, знал:
вон та травинка воплощенья
ждала столетья, как прощенья.
А вот и жук с нее упал.
* * *
И в случайной одежде,
и умру я шутя,
и на случай в надежде,
и, как прежде, дитя.
Заметает дороги
в синей-синей дали;
посмотри: твои ноги
в золотистой пыли.
.............................................
Речкой сонной и зыбкой
меж подавленных плит
бродит с тихой улыбкой,
все забыв, Гераклит.
Пусть по утрам струится душистый горошек,
и мальчик в теплых сандалях стоит на крыльце;
желтый мяч, будто фокусником подброшен,
опускается, лежит в мокрой пыльце.
Пусть, застигнут волной сирени, он верит,
что по твоим следам нельзя не кадить,
когда распахнут ветром облаков веер,
когда по таинственным улицам можно ходить.
Пусть будет роза, белая-белая, согласен, –
видишь: не истерта радость в душе моей;
оказывается, горели цветы, хоть погасли;
развевается разноцветный вечерний змей...
Пусть под старинную чистую лютню жасмина
приснятся низкие дома в незнакомой степи,
окошко выйдет во двор какой-то другой жизни:
драгоценный луч соскальзывает с черепиц.
Пусть в старости тонким ядом нарцисса
надышится дорожки одинокой отрезок,
наконец-то откроются с желтых страниц
лепестки ломкие, как засохшая стрекоза.
А когда умру, принесите к могиле
лилии, только лилии, холодные лилии.
Я рвал во сне цветы для желтого венка.
Текла холодная молочная река.
А счастье ждет, чей конь преодолеет страх.
А берега -- в языческих кострах.
Алмазного холма сколь крут, сколь скользок склон...
Копыта у коня разъехались. Поклон!
...Мне снится, что иду по улице-ханже,
и снег летит в лицо, как мокрое драже.
И мельница, сошедшая с ума,
все мелет в море соль, -- бесплатно и сама.
Автобус выезжает из Резекне
Мелькнувший за окном
дом из добротного мелкого красного кирпича,
почерневший, --
символ оплаканных времен Ульманиса,
богатых свининой...
Символы летят навстречу.
Не надо вымучивать анализ,
он приходит сам,
прозрачный и четкий.
Все символы – общие для всех,
но не все приходят,
и безнадежный плач ребенка
с задних сидений
переводит
пожирание пространства
с рядком майских березок
и линейным сосняком
через розовую, безошибочную кальку.
(Резекне)
1
Моисей – дурачок с базара,
Соломон – угрюмый сапожник
и Давид, что заставлял плакать
на вокзале старую скрипку.
И где-то под Яффой он понял,
что город его не примет,
что жители бросили город, --
он спал, а они уходили
еще до восхода солнца
понуро, будто в могилу.
Дорога среди огородов
упертая в белую стенку, --
там маленькая Иудея,
туда он один поедет,
и будет жаркое лето,
и за холмом песчаным
будет казаться море,
и будут илом Ефрата
пахнуть буквы на камне.
Искал он след человечий
в пустыне, но, шире неба,
молчала в ответ пустыня;
искал холодный источник,
и солнце над ним смеялось, --
и высохла влажная роза губ
в пустыне, где-то под Яффой.
Моисей -- дурачок с базара,
Соломон -- угрюмый сапожник
и Давид, что заставлял плакать
на вокзале старую скрипку.
2
...Теперь они с Моисеем
покидают чужой Египет.
А ветер северный сосны сеет,
а с неба холодного дождь сыплет.
А в небе холодные змеи реют
и ветер простуженный зол в хрипе...
Теперь они -- в Иудее.
Прощай, громоздкий Египет!
"Или, или, лама сафахвани!"
Когда-то жизни просили они.
(Резекне)
В.Дем.
Костел красного кирпича
в маленьком городке,
затерявшемся в детстве...
Двум мальчикам
он казался верхом совершенства.
Его скромный архитектор
удивился бы нашему восхищению.
Рукой оформленный могучий утес Исаакия;
Домский, одетый в лоскуты эпох
и Рипсимэ, скромно не заметившая
своих пятнадцати веков;
храм Анны, где кирпич
успешно состязается с веревкой...
А наш костел красного кирпича?
В маленьком городке,
в заповедном уголке сердца
два мальчика,
задрав головы в небо,
вбирают в себя
скромное совершенство
незатейливых строгих форм.
Где ты, безымянный архитектор?
Знал ли ты, на что был способен?
(костел в Краславе)
В городке игрушечном – Краслава, --
вдалеке от мировых дорог,
вам напомнит Краков и Варшаву
европейский строгий уголок.
От Петра и Павла нету писем.
Римский остров брошен в океан.
И от шума века независим
величавый маленький орган.
Мутны слезы тающего воска.
Как легко грехи горят огнем!
Как нам жить на свете, матка Боска,
коль вопрос такой мы задаем?
Бесполезно белое барокко.
Бытия занозистым крестом
мучась, мало помнили пророка, --
пот и слезы пополам с грехом...
Тонет остров ржавою короной...
Там за все простят, как в детстве, нас...
И светились святостью иконы
от блестящих и соленых глаз.
* * *
На польском кладбище, венчая прах,
В шиповниках и липе мягколистой,
Стоит на горке ангел золотистый
С потрескавшейся краской на крылах.
Печет, и небосвод, как будто, чистый,
Но сквозь находчивый и зоркий страх
В раздвоенных, неверящих умах
Он не взлетит, смиренный и лучистый.
Колючий куст посланцу неба в рост,
И памятник, как наши деды прост;
Он занял место без боязни, точно.
И вот уже в душе заговорил
Спокойный голос, -- тихо, непорочно, --
Одной из зарастающих могил.
* * *
Речь Посполитая,
нежная родина,
розой увитая,
в красных смородинах.
Замки пустые –
всему-то виновники,
кресты простые,
розы, крыжовники.
Солнце невечное,
сонь огуречная,
Речь Посполитая,
солнцем залитая.
Воспоминание о Ленинграде
Тот темный дом, нетронутый войной,
я вижу, как за рамою двойной.
И медный конь, так благородно ржавый,
и объясненья первые с державой.
И цветники парадных незабытые,
и ангелы взмывают недобитые.
И синей паутинкой рвется след
моих болгарских сладких сигарет.
* * *
На севере,
на севере, где ночи
холодные и серые,
на варварском, где дерево
не надышалось, облетело,
на севере,
где жить почти нет мочи,
на севере,
где Анненского дух
летает запахом ночной
фиалки, -- тонкий и больной, --
чуть дунул в душу и потух.
На севере...
Мечеть на Петроградской стороне
Сухой и жаркий кусок Востока,
как ты в эту осень попала?
Кто бросил тебя под моросящим дождем?
Ты нелепо красива под северным небом.
Промерзшие строчки Корана заучены,
как память о родине, которой нет.
Родилась бы ты, наверное, где-нибудь в Персии,
но Аллах перепутал стороны света.
Стоят одиноко твои минареты,
и только иногда неверным летом
недолговечные листья соседних деревьев
слушают твой странный витиеватый рассказ.
...И дал им жизнь, -- пять раз цвели оливы, --
со лба откинул смоляную прядь,
зверей проверил взглядом горделивым
и, как хозяин, приказал: "Лежать!"
И им в туманах и зимою зыбкой
не зябко помнить тот горячий час;
они лежат с застывшею улыбкой
и ждут освободительный приказ.
Будто розовый фламинго –
детства светлые мечтанья,
что еще не умирают,
в забытьи застыв печальном
у квадратного пруда.
Даром крылья в зоопарке;
у ограды стой, считая
ряд голодных побирушек,
хищных птиц за частоколом.
* * *
Звезда зеленая мерцает,
и стынет глаз, и ноет кровь,
и сердце что-то вспоминает,
но я не понимаю слов.
Деревья хищные крылаты.
Жук отдыхает на руке.
Я говорил с тобой когда-то
на позабытом языке.
* * *
Медовый май в прозрачном платье...
Куда-то улетает ветерок...
Луга, луга, привольно, без дорог...
Что ж я бегу, будто под плетью?..
И осы глаз твоих.
* * *
В косых лучах таинственного света
пушистым снегом расцветает сад,
и яблоня, невестою одета,
не шелохнется десять лет назад.
И тихо опускается на плечи
седого дня густая синева,
и в молодой хрустящий зимний вечер
замешаны печальные слова.
А в нем весной неудержимо веет,
ему звезду зажечь уже пора...
Он удивлен, он все еще не верит,
что есть еще другие вечера.
Дождь идет. Ничего...
Ничего, что цветами поникли
наши дни под водой.
Я не помню, не верю, не жду.
Дождь идет... Ничего.
Мы к нему так привыкли,
что нам режет глаза,
если в небе увидим звезду.
Дождь идет, дождь идет,
я твой голос едва уже слышу,
и забыты цветы,
и зарыты в сырую золу.
Ничего, это – дождь, --
просто дождь мне гадает по крыше,
и простуженный день –
словно капля ползет по стеклу.
* * *
"Где прошлогодний снег?"
Вот так. Он будет привыкать,
как после длительной болезни
впервые вышедший на свет,
пьянеющий на перекрестке;
и пальцами он будет трогать
еще знобящую поверхность
вновь обретенного...
О, где,
зачем ты прошлогодним снегом
бежишь ко мне, протягивая руки, --
бежишь на месте, как во сне?..
Вот так. Забытый город детства
плывет за вымытым окном
автобуса, и шпиль знакомый
по выцветшим немецким сказкам, --
там, на заложенной странице...
Вот так. Дорога повернула.
Где прошлогодний снег? Тот снег
теперь она ему приносит,
и тает снег в руках вторично.
Он убедился. Доказала.
Снег тает. Снова повернула
дорога. Привыкай быть мертвым.
...Итак, я умер.
на смерть собаки
Он до конца понять не мог,
Но все скулил, как будто, плакал...
Душа слепая, как щенок,
и брошенная, как собака.
Султан, и за тобой пришли?
И ты, браток, не откупился?
Горячий сын живой земли,
горячий мяч – упал, разбился...
Ты, взрослый, ласковый щенок,
как стал ты камнем и вопросом?
Откуда ты, Султан-дружок,
меня узнал холодным носом?
Я память спрячу, сберегу...
А души их, -- незлые души?!..
Султан, ко мне! -- И на бегу
летят по ветру крылья-уши.
* * *
что ты кого ты ищешь
я снова на лай оглянулся
когда продавали Кэрри
она там всех покусала
худые жесткие лапы
и всех друзей полюбила
вот так и напишешь книгу
обидится под кроватью
сопит а теперь забыла
как будто кого не стало
из близких и не дождешься
письма а вообще-то просто
и с каждым бывает в жизни
мохнатые грустные дети
* * *
Темнеет матовым пятном закат.
Не жду сегодня ни луны, ни друга.
Лишь в черном ветре -- черной липы фуга,
А выше – тучи пеленой висят.
И там, в провале, две звезды горят,
Как две свечи неведомого круга;
Они почти касаются друг друга,
Но между ними – бездна, говорят.
Так мы горим, далекая. Не нами
Прочерчен путь, намечены огни.
Свети спокойно. Холод. Мрак. Усни.
Я знаю, что случайными лучами
На миг пересекаются они
И льются вниз печальными ночами.
* * *
"О тихий Амстердам,
О тихий Амстердам..."
(Бальмонт)
Ваши пальцы – для рояля, Ваши пальцы посинели
(В парфюмерном Амстердаме не бывал я никогда), --
ветер Вы переносили, на скамейке Вы сидели...
Только в зале, только в зале Вы пребудете всегда!
Лэди, лэди, деревенской Вы не терпите попойки,
и стакан червивой браги – не для европейских дам!
Желтый вирусный осадок пью я на родной помойке
за Бальмонта и за лэди, за Париж и Амстердам!
Лэди, лэди, я – хороший, и глаза мои большие;
это просто я куражусь, и слова мои пьяны...
Никогда я не поглажу Ваши волосы степные;
Ваши взрослые мужчины вдрызг степенны и умны.
Но Марьяне, но Оксане в изумрудном Амстердаме
(Ты – казачка, -- где же лэди?) соберу я свой букет,
и голландские тюльпаны заалеют под ногами,
и мы будем в Амстердаме, что нигде на свете нет.
* * *
Лед алмазною дорогой
плачет, под ноги стелясь...
Видишь: реку, заглядясь,
переходим понемногу...
И печальной светлой скрипкой
мрака черного со дна,
верой сказочной и зыбкой
льется полная луна.
* * *
Пока еще не отцвел жасмин,
и аромат восточный-недотрога
дорогу преградил прозрачным снегом,
и ждут меня немного, и один
стою и не вымаливаю – много,
пока еще... Я сбился...
Мир – как ты, --
как летний снег, как эллинское тело...
Мне подарили белые цветы,
и я не знаю, что мне с ними делать.
Это был день чудесных затей
в муравейнике детском; ты играла цыганку, --
это был маскарад, -- ты водила индейцев-детей
по муравьиной хвое сосновых полянок.
И в старинный бор был ряжен линейный лесок, --
это шло вам. Меж сосен мелькала Земфира.
Из-за облачных гор
дуло ветром родного и страшного мира.
....................................................................................................
....................................................................................................
Разложи мне "косынку", -- сойдется как раз,
потому что давно нас с тобой подмешали,
и вот – лишь свершается; потому что лето
осталось в косынке твоей фиолетовой.
Только дети играют всерьез, потому
что еще не соскоблена патина рая,
и пока: лес не рублен, чудесно смотреть
муравьев на сосне путь к небесному краю.
1
Не потому, что не заметил
крещенских неземных морозов,
где даже дым столбом уходит
к бесцветным чистым небесам,
и по чужим замерзшим окнам
хрустят хрустальные тычинки
так целомудренно не хуже,
чем в нашей сказке бытовой,
но есть другое совпаденье,
и падают во мне снежинки,
и я смотрю, не привыкая,
себе в холодные глаза.
2
Белый цветок
в ледяной теплице
не сожжет солнце
как защищен
не тяготит пыльца
как возлюблен
лепестки безукоризненны
если бы они были
не достанет рука
высоко вознесен
белый спокойный мертвый
неужели мертвый
* * *
Помнишь мы шли
предвечерним лесом
почти наобум
в поисках хутора
надвигалась к тому же гроза
и за лесом открылось
не море так озеро
желтых цветов
нехоженных трав по грудь
но мы не испугались
взялись за руки
прыгали через ручей
попали конечно под дождь
Смотрю в окно: ночь глубока, темно,
угадывается огромный дом,
за ним, я знаю, дальше, у реки
тревожные деревья ждут весны.
Смотрю в окно, ночь глубока, темно
так, что я вижу свой безвестный путь,
и прямо мне в лицо семь ярких звезд
горят доисторическим ковшом.
Смотрю в окно... Откуда ты -- в окне?..
Ты что-то говоришь так тихо мне...
Что с этим ветром общего у нас?..
Ночь глубока... Я записал стихи.
Одно рондо от злого декабря
Когда-нибудь останется, и зря
Так безнадежно вьюга завывает,
Как будто с сердца моего срывает
Последние листы календаря.
Ни кружевного платья фонаря,
Ни странных слов, которых не бывает,
Ни льда, что чью-то душу согревает,
Ни нас с тобой, -- короче говоря,
Одно рондо.
А снег ложится, так светло горя,
Наш каждый шаг так нежно серебря,
Как будто кто-то тихо забывает
Далекий белый сон, и что скрывает
Одно рондо...
* * *
"... Но в короне из литого серебра..."
(Гумилев)
На тебя, как будто на море смотреть, --
темно-синим синим пламенем гореть;
и для радости в тебе предела нет,
и тоска, как недоступный самоцвет.
Иль играет в перевивы тленных тел
эта женщина, чей образ пенно-бел? --
Самоцветами глаза ее полны,
и две вечности, как вышла из волны!
Что-то улицу я плохо узнаю:
не на шутку кто-то крыши покосил;
за прогулку равнодушную мою
ты в седьмом уже проехала такси...
И у брошенных, придуманных палат
наливается душа моя свинцом
вдоль аллеи полуженщин- полульвят
с одинаковым загадочным лицом.
Вот и небу больше нечем угрожать;
эти звезды не мигают, но дрожат;
в этом миг и ты поднимешь где-то взор;
это – тайный наш единственный узор.
Не хватает неразменного гроша...
Да удачи не бывает боевой!..
Где ты, девочка-невинная душа?
Где ты женщина с кошачьей головой??
Куст сирени, -- как с созвездия Тельца! --
и тебя в тени бесплотного куста
я целую без начала, без конца
в ослепительно-бубновые уста.
* * *
Прости меня, я слишком мало видел,
снов не считая, что не рассказать.
Не мучь меня, я слишком много слышал:
на семерых глазами не узнать.
Вернись ко мне, я ничего не знаю,
я так хочу себя не понимать.
* * *
Кто по дрова, а я – в сосновый лес;
найдется заповедная опушка, --
и жизнь моя, как спящая царевна,
очнется, вспомнит все вперед,
и зарыдает русская кукушка,
и хлынет на меня такая даль,
что будто стоит сделать шаг,
и ты окликнешь...
* * *
Нежданно-негаданно там подобрели
и по бездорожью вернулись ко мне
те нищие быстрые наши недели,
и екает яркое солнце в окне.
И солнца в окне золотая ресница,
и комнат вечерних последняя тишь,
и ты предо мной, как тревожная птица,
глазами сверкаешь, словами дрожишь.
О, дачников безмолвные упреки! --
О, наши столь полярные пороки!..
Перехожу деревню-недеревню;
как в сказке, зацветают лжедеревья.
Бесстыдный май. В осоке бродят соки.
Болото – то же! -- широка душа! --
Поет влюбленный, раздувая щеки, --
о, песня молодого лягуша!
Как пожелтела мыслимая башня!..
Еще одно я лето разменял.
Куда зовешь так далеко и страшно,
весенняя кукушка, не меня ль?
Одуванчики. Сонет пространства.
Гладкочешуйчатых стволов под ветром гнется лес высокий,
Дрожа на страшной высоте огромными цветами всеми;
Широкой жилистой трубой весь день к теплу тянулись соки,
И вот на белых пышных крыльях мягко оторвалось семя.
За ним – другое, и еще, медленно лысело темя
Растения, и сверху вниз по телу зазнобили токи, --
Так обречено, так легко, внимательно проходит время,
И – если присмотреться, -- так от вас уходят эти строки.
Там, одинокое пятно, -- среди зеленого –седое...
До горизонта – взмах руки!.. Игрушечное молодое
Пространство нажило уже несносное число печалей.
Там ножки нежные, меча по полю шаг за шагом тени,
В пушистых головах цветов уже тропинку протоптали,
Забрызганные молоком, густым и горьким по колени.
Нет не здесь
горы я полюбил за тот сказочный берег
кипарисы покажут дорогу
в самой глубине
вавилонских цветистых кварталов
ты найдешь мой маленький домик.
Нет не здесь на земле
достаточно аромата
достаточно полумысли зерна
уже можно оправдываться
в вечерах ищите отблеск
что натворил я
Это может открыться слишком ясно
тонкий рисунок сна
сменился забылся рассыпался
иссушена
растерта меж ладоней
дорога среди рыжих полей
Нет не здесь
нам только дано
осторожно носить в груди
хрустальный шарик
когда соловей вспоминает
нет не здесь
иначе захлебнется черной кровью
слишком хрупкое горло
Вечерний туман
осторожно идет по следам
прощальный чуткий кузнечик
тонет в малиновой сплошной полосе заката
под сердцем
..................................................................................
..................................................................................
* * *
Совиной ночью между мной и домом
глубокий сад разлегся;
с непроходимых грядок
самозабвенно пахнут флоксы.
И, чуя ожидаемое чудо,
за темными сосудами деревьев
я медлю в темноте, шепча отсюда
* * *
Сентябрьский одиноко-вспыхнувший клен
в моей душе
отразился воплем
что это я
осыпаюсь
совсем один
так прекрасно
зачем
срывающийся мой немой голос
корнем уходит в жизнь
каждая трепещущая ветвь
жизни моей горит
На страницу Скитальца
Ко второму тому