Арье Ротман
Стихи 1995-2000 г.г.
* * *
Мне бессмыслица неба блаженна,
и сумятица мира легка.
Что душа моя, что тебе, жено,
человеческой муки река?
В стае бедного скарба качался,
в куче смытого сора обсох.
Что душа моя, что тебе дался
человек,
чем Господь тебе плох?
Разметало шатры мои небо,
ливень кости разъятые смыл.
Что душа моя, что тебе, хлеба?
Что ты просишь,
зачем тебе смысл?
*****
Любимая,
ты мною пуста
словно школьница после аборта.
Со мной умерла твоя красота.
Впрочем, нет:
Я люблю и мертвый.
Ты знаешь,
в аду действительно нет
ничего,
но порою доходят вести.
Тебе отпущено много лет.
Не бойся:
и здесь мы не будем вместе.
****
Обзавелся я прошлым, как телом,
а земли для души не сыскал,
что я с каменным солнцем не делал,
и куда небеса не таскал.
У изножия лествицы горней
в изголовье сомкнувшихся скал,
хлеб видений вкушал я - но черный,
и на камень вино расплескал.
Отдавал я наследство за кровлю,
и оплакивать мертвых не смел.
Обзавелся я прошлым, как кровью,
но для тела земли не имел.
****
Мне хочется к друзьям, в холодный зимний воздух,
взять в руку снег и пальцы закусить.
Льдяную хрупкость дач, прокуренных, морозных,
ладонью теплой воскресить.
И чтобы печь согрела нам беседу,
и сердце лыжное стучало хорошо.
Я завтра - нет, я нынче же приеду!
Сорву крючок, откину капюшон.
О Господи! Лыжня ныряет с кручи.
Пар изо рта разит тщетою тщет.
В прихожей, ожиданием замучен,
ржавеет до весны велосипед.
*****
На Лиговке дома огромны и темны,
как утюги чугунные в кладовке.
Трамвай крадется скупщицей к воровке,
и выступают тени из стены
узорами решеток медной ковки.
Я этот город, страшный каланчей,
тысячекратно поджигал и мучил.
Губил его зверьми и саранчой,
колпак ему палаческий хлобучил,
пока ему до дури не наскучил.
Назад, в Египет бедных пирамид,
к котлам котлет, изжоги и разврата,
к той нищете, которая мне свята.
Под наготу твоих кариатид
впусти меня, мне жизнь великовата.
*****
Петербург под голодной луной
суетился и гас,
камергерское имя
с ливреи спеша отодрать.
В черной стуже Невы
полоскался чугунный пегас,
и тонула за Лахтою
тяжкая конная рать.
Пред гранитным царем,
обихоженным зеленью птиц,
пред китайской улыбкою
паралитических Будд,
зад империи тощей
валил меня некогда ниц,
как кизяк и муслин
на погонщика валит верблюд.
Я бежал,
я в рабы записался иным небесам.
Был обласкан купцами,
в Египте им чистил коней.
С ними пил и мочился,
молился и ел только сам.
Ненавидел их жен,
и грешил с ними редко во сне.
Петербург умирая
расцветку менял как макрель,
был то бур и багрян,
то серебрян и златолилов.
Чужеземным лакеем
в санях дожидался апрель,
но уехал я в марте
разгадывать тучных коров.
А теперь я как ворон
к порогу чужого жилья,
прилетел попрошайкой
свой проданный дом воровать,
словно фраер в толпе
дорогого и злого жулья,
как над Лахтою нищей
с кобылы смеющийся тать.
*****
Два с половиной года
жизнь состоит из одних превращений,
отъездов, проклятий,
раскаяний, возвращений.
Израиль: истерика русских газет, усталость
народа, истребляющего в себе
то,
что в нем от Бога осталось.
Россия: потуги, корчи, изнеможенье
великана, пытающегося прийти в движенье.
Добро наступает как рвота,
разваливаются стены темниц.
-За два с половиной года
сотни знакомых лиц.
...
Что же будет, Господи, с нами,
мы дома только в дороге,
со скарбом своим, со снами
о Боге.
В каюте, в купе, в вагоне
метро,
на съемной квартире.
По кольцевой - в Вавилоне,
по радиальной - в Тире.
(К счастью, миг пересадок
не солон еще,
а сладок.)
*****
Самой скучною из рутин,
нотой "си" в комарином плаче,
вялость августовских паутин
одолеет тебя на даче.
Дети вырвутся по грибы
в темный папоротник преисподней.
Дальним гомоном их гурьбы
отзовется печаль Господня.
Вдруг захочется уколоть
всю себя о густую хвою,
расчесать, окровавить плоть,
защемить виски тетивою.
Что же было? И где оно?
Сквозь подлесок, сырой с изнанки,
бликом неба поманит дно
заржавелой консервной банки.
Ты попробуешь побежать
так, как в детстве, без всякой цели,
спрятать э т о и удержать,
затаиться в объятьях ели.
Дети кинутся вслед, крича,
и затеют возню под елью.
Ты стряхнешь паучка с плеча,
и заплачешь над их весельем.
******
За болотом рогозник, в котором начнет светать,
но еще не скоро.
Почему волнует сырость ночного дождя?
Одиночество ведет со мной подобие разговора,
оно спрашивает:
куда я выдохну себя, уходя?
Да, лица нет.
Но есть стекло.
Вынужденное отражать, оно любит запотевать.
Поднеси к нему губы.
Губы шепнут: издевка.
В самом деле.
Жизнь - это то, чего не стоило затевать, -
знает каждая веревка.
*****
Положи меня рядом как хлеб на ладонь,
только трепетом крыльев медовых не тронь.
Неследимая тень, пламеней на спирту,
мне молиться нельзя на твою красоту.
Я боюсь херувимских стрекающих крыл,
потому что я заново сердце открыл.
-Эту бабочку стыд молодой опалит,
Херувим, аистенок, ребенок, Лилит.
*****
Когда ты уходишь,
возвращается время,
жалуется, кряхтя недужно.
Проснувшиеся часы
по мушиному потирают стрелки.
Время знает:
когда ты рядом
его не нужно,
поэтому
оно чувствует себя не в своей тарелке.
Когда ты уходишь,
я теряю имя.
Никто не зовет меня оставаться на свете.
Люди бесчисленны,
тяжело разговаривать с ними.
Когда ты уходишь,
они рассаживаются в моем кабинете.
Не уходи.
Возлюбленные неповторимы.
Бог хранит нас только пока мы вместе.
Вспыхивая,
Его милосердие оставляет мгновенный снимок
счастья,
пока фотограф
заплетает косы невесте
РУССКАЯ РЕЧЬ
Стоит думать начать,
стоит лампу зажечь,
начинает звучать
незнакомая речь.
Это русская речь
в иудейской глуши
все пытается течь,
все бормочет, шуршит.
А захочешь молиться -
иудейским словам
не дает она литься,
бьет хвостом по губам.
Я ее забываю:
не читаю, молчу,
будто труп обмываю,
или сердце лечу.
Но предутренним смогом
петербургских болот
между мною и Богом
русский гомон встает.
Различаемый худо
и всегда не о том, -
из удела Иуды
я ловлю его ртом.
В час, когда с минарета,
муэдзин и петух,
прокричав Магометом,
полумесяц потух,
стоит думать начать,
стоит лампу зажечь,
начинает звучать
чингисханова речь.
*****
Ослаблен старостью подвижник,
движеньем Божьим полустерт,
но вдохновение все ближе
к истокам вечности течет.
Она бежит к нему навстречу,
вот-вот неузнанной замрет,
и все не сказанное речью
в глаза слиянные вберет.
Он вздрогнет и уронит посох.
Она поманит; он пойдет,
и эхом Божьего вопроса
за ним завеса упадет.
© Арье Ротман, 2000
Книга ищет издателя! Те, кто хотел бы и мог бы помочь - напишите автору!
Сборник "Нинвей" ( Файл doc, архивированный)