Страничка Арие Ротмана. Стихи. Том 1.

Арие Ротман Стихотворения 2000- 2004; * * * Где же грязь на зимующих утках, банный пар с неотмытой тоской, Петербург застывающий в сгустках бездыханной воды городской Голос снега и шепот «виновны», голых зданий молитвенный ход, страх природы, сметенной в огромный как курганный могильник намет. Божий снег, укоряющий словом, как обещано мир обелил, и пришедший как невод с уловом дух забыл, что об алом молил. В СТАРОМ ГОРОДЕ Все лица здесь твои. Они живые. Но в небе капель нет и высохли глаза. На башнях лиц слепцы сторожевые кричат на нас, бессилием грозя, и рты их будто раны ножевые. Нам в город не войти. Все лица в нем тверды, и все твои, но каждое - обломки и от лица к лицу ведут следы сухие, будто черствый хлеб в котомке, а рты окаменели без воды. Мы гладим пыль бесследной красоты и чертим пальцами на пыли: "Все лица здесь твои - и все не ты". Нас больше нет, но мы когда-то были, и страшно нам парить над пустотой, но наши имена нас не забыли, а рты полны твоей земли святой. * * * Оцарапано небо камнями гор и не может спуститься ниже. Растратчик, знающий свой позор - ливень хлюпает в жиже. Небо ранено в спину. Оно лежит отвернувшись от тех, кто бьет. Его веко опущенное дрожит: небо спит и во сне поет. И покуда ливень хлещет из ран в лобовые стекла машин, песня неба баюкает ураган в тишине грозовых вершин. * * * Кто кормил меня хлебом ночным под нечистой чадной звездой, согревал теплом не печным, непроточной поил водой? Без тебя я уснул, ослеп, приютился у неживых, пил их воду и ел их хлеб, и у тел согревался их. Запеклась, почернела плоть, задубил ее щелок слез. Как река затонувший плот я в беспамятстве сердце нес. ПЕРВАЯ БАБОЧКА Луг и мостик на сваях, хрупкий зимний рогоз, в черностволье живая пара вечных берез, и, обнявшийся крепко с каждым клейким листком, воздух свежести терпкой задремал над леском. Первый раз за полгода захотелось вдохнуть - нет, не ширь небосвода - просто воздуха чуть, этот лес суеверный, нерастаявший лед, и спросонья неверный первой бабочки лет. * * * Книга и автор в переплете из собственной кожи, человек не бывает окончен, но бывает дочитан. Его голос становится громче. Расставаньем встревожен, словно лебедь кричит он, роняющий писчие перья. Он бы начал сначала, но нет ему в смерти доверья. Разве Бог не услышит? …Человек не окончен, хлеб познанья его не искрошен. Почему же он больше не дышит? И куда силой легкости страшной подброшен? Из цикла "Возвращение памяти" * * * Помню о тебе, Клер. Двадцать лет ты выпутываешься из круговерти, где, сменив язык, понимают ложь слов; сменив веру - ложь вер. Но я ничего не менял с самой твоей смерти. Чужестранка в модном тулупчике, сестра, француженка, заметенная вьюжной Русью, как след последнего бивуачного костра армии, в чьих рядах еще бьюсь я. Двадцать лет я слышу твое парижское «р»: - Не религия, а нежность и нежность спасут друг друга. С этой, самой простой и бесстыжей из вер, ты умерла от стыда. И замела тебя вьюга. * * * Последнее, что дано убить - зов, обращенный к трепету, чью весть невозможно ни высказать, ни расслышать - слово тех, кем мы могли бы быть к тем, кто мы есть, звучащее тем отчетливее, чем тише. Мы теплимся на сквозняке миров, под куполом, где дух свистит, исходя из цирка, и шевелимся, сданные в гардероб, откуда нас черт выменивает на бирки. *** Правотой бытия уничтожен, и неправой любовью разбит, призывал я суды Твои, Боже, ждал, что ангел огня вострубит. Но за что Твоя милость объемлет эти камни, ограды, холмы, злые ветры и бедные земли, где от Голоса прячемся мы? И чего ожидая тоскует в нашем мире, погибшем вчера та кукушка, что век накукует, если хватит ей сил до утра? * * * В темноте переложу слабые ангельские предметы, светящиеся от нежности друг к другу. Света стыдятся они, ведь это слова любви испорченных и грешных святых, слова упрека, а не молитвы. Они говорят: все сотворенные находят жалость у человека - пес со сломанной лапой, ворон с перебитым крылом, дерево, засыхающее от зноя, больной злак. Человек собирает вокруг себя беззащитных, учит сущее миру, мечтает о времени, когда лев и ягненок возлягут рядом. Даже ангелов человек учит милосердию, но только не Бога. Они враждуют с давних пор - отец и сын, любящий и любимый. Мир - колыбель их извечных ссор, поэтому смерть в нем жестока, а жизнь едва выносима. Но я прошу только об одном: не уноси свою боль в угол паутин, не укладывай в сор тлена, не пеленай рядном, пыльным как изнанка картин, не стягивай в тюк, придавливая коленом. Человеческую боль надо расстилать на солнце, чтобы она кричала. Это ее стыдиться должны небеса. Мир заброшен ими как поле, что от ужаса одичало. Пусть же лицо их разрубит кровавая полоса. *** Тронутый дуновением, перешептывается мыслящий тростник, уподобленный человеку: - Не забыты, - шелестит, - не забыты... Ветер ласкает папирус будущих книг, или это пальцы того, кто умеет дважды войти в одну и ту же реку? Выпадает снег, и спрашивает тростник: - Господи, за какие провины? В ответ безмолвие тяжко слетает к нему на плечи. Он гнется, вглядываясь в тонкий лед, которым до половины уже закованы мысли его и речи. Остановленная, засыпает река, трижды, четырежды войди в нее и выйди. Легко дыхание мыслящего тростника, прерванное на словах о его обиде. *** Стареет дерево высоким, что ни зима - роднее высь, но тяжелей земные соки, когда не вверх текут, а вниз. Внизу душа моя воскреснет и каждою струной споет, пока из старческой, небесной, слезы благословенье пьет. *** Из озера закатного хлебнем погоды ясной, осени старинной и напоследок отразимся в нем тревожным кликом, торопливым клином. Что ж горек мох на камне межевом, и жалостна путина вдовьих сует? Душа-вдова тоскует о живом, а он о ней, оставленной, тоскует? *** Надо мной опрокинулся времени ковш: и не хочешь дышать, а отдушье найдешь, чтоб птенцом искалеченным в горбище плит спать и помнить, чем был на миру именит. Оттого ли, что время лишилось ума, хохотали и рушились люди-дома, и качался над ними огонь-человек, испаряя истерику вспененных рек. И обузилось небо как шахтная клеть, чтобы только осталось в тесноте умереть. Но не хочешь дышать, а отдушье найдешь, чтоб поил тебя огненным временем ковш. *** Каждая женщина здесь тюрьма в которой нет места двоим. Она говорит, что прежде была многолюдным жильем, поительницей стад. Но теперь она вычерпанный водоем, засохший сад. Я видел: крики ее над ней кружили, будто била в колокола ее темная хрупкость, переломанная чужими. Оттепель Сохнет земля в испарениях боли, вопль ее страшен, хоть грех ее мал. Небо очистилось не для того ли, чтобы глаза мои стыд подымал? Что же с того, что истлело от пота, сгнило на теле рядно пелены? Смерть и рождение – только работа, и от усилий работники злы. Не разыщи наших пятен и скверен, в илах и глинах, где плотью кишим. Господи-сеятель, будь же нам верен жатвенной верностью, и не спеши. Разве не Ты замешал эту муку, не от Тебя ли сбежала квашня? Выпек Ты мир беглецам на разлуку, И потому наша встреча страшна. *** Мы стая раненых, нам в каждой ране память и не для нас отчаянье, ведь нам исчезнуть некуда. Весь воздух – их. Они на крылья опираются, а мы на раны. Нам опора от умершего Бога пустота. Наш мир погиб, но где-то Господь творит другой. Там, может быть, мы встретимся. Тогда не отвернись. *** Школьница записывает мечты на листке в полоску, пока чистота ее вьет гнездо меж преисподней и бытом. Время придет, и как рублевская богородица на картине Босха, она сосцы протянет и млеко нечисти даст несытой. Когда же ты возопишь, земля? Чад твоих губят чада. Почему не пена на устах твоих, а слякоть? Виевы веки свои разлепи, залей в них свет, будто чашу яда. Может быть это заставит тебя заплакать. *** Будто и не было жизни безжалостной, Опыта горького, мудрости злой. Так отчего же я полон усталостью, словно очаг неостывшей золой? Я хлопотать разучился по-галочьи, ветхим дышал и до нити истлел, а имена мне запомнились мало чьи – я в одиночестве веком болел. *** Слова молитвенной речи, имена древних детей. Язык стынет выкликать плоть, содранную с костей мертвецов пустыни. Наш сон во прахе помнит прикосновение Божьего гнева. О, в сладчайшем страхе тайных имен рыдающие напевы. *** За этот месяц я прочел своей жизни следы, чиры и резы глухой обочины. Мало их, зато они не затоптаны. Знаки грядущей беды, чертежи червоточины. Три грани 1. Зимняя голь беззащитных окраин, темной черемухи старческий стыд. Ночь разметалась больная, сырая. Всхлипами блудного жара сгорая, снег ее нежностью смертной томит. И не спеша отвернуться от нищей жижи суглинков, хляби кашиц, в зев земляной, в человечью грязищу, вперила жалость кошачьи глазища, очи нездешних своих колесниц. 2. До струпьев выморозит стужа, дыханье будет одиноко, туда, где грешен и недужен, уколет взор звезды жестокой. Снег не почувствует укора, он мертвой поступью идет. Так по чьему же оговору меня заковывают в лед? 3. Под манихейской светотенью разбуженного перелеска кора натруженных растений саднит исколотая блеском. Толпа нагих стоит смиренно: все прощено и позабыто. От солнца больно убиенным, кем, как не мертвым, быть убитым? Но вновь насилием весенним тянуть и дергать станет жилы Господня мука – воскресенье не к вечности, а для могилы. *** Упавшие в полете слова – птенцы мороза. В тугую скорбь свернулись – так и живы… К дыханию их поднесешь – чисты. Им тепло угроза. …А помню – были лживы, когда клялись разверстым кликом плоти... Теплом не стану исторгать их плач, я, тонкого молчания палач, елеем лягу в раны хрипоты, набухну губкой отирающей стопы. Портрет Малки Взгляд этой женщины слышащий, будто она будущим мира беременна, прежде вселенной сотворена, растревожена сокрытием лика… ее бремя – само время. Она так сильна, что рожает его без крика. *** Я долго жил в лесу, у полигона, в заброшенном военном городке, где комары не поднимали звона, когда гремели грозы вдалеке. В глухонемом бору молчали птицы, росло железо, будто из земли. Там умер я, чтоб лучше научиться тонуть без слов, как тонут корабли. Увит колючей проволоки тирсом, торчал шлагбаум – Аполлон без муз, и корабли тонули рядом с пирсом, сложив как руки бесполезный груз. Когда дорогой шел – бряцали ковко а лесом шел – скрипели сапоги, и мир казался мосинской винтовкой, но в мертвеца не целились враги. Иона Божий окрик, веди мою жизнь как черту, загибай ее круче к Востоку. Волны рушат корабль, вопль стоит на борту, как Твое милосердье жестоко... Разрывает пророчество рот, как персты. Дай сломить Твоей милости посох! Убегу я в Таршиш глухоты, немоты, там запрячу Твой жемчуг в отбросах. Не судьба мне родимое поле пахать до прохлады вечерней молитвы. Как неистовый дервиш я должен скакать, очищая жестоких для битвы. Хорошо Тебе пестовать буйный народ, ставить в праведность глупость жестоким... Разорви же перстами мой спаянный рот. Я иду. Я уже на Востоке. ЖЕНА ЛОТА Лицо жены, утонувшее в олове боли, не проснувшись, всплывает на свет самородком содомской соли. Тяжелы веки женщины, будто взгляда за ними нет. Неужели все унес из нее город греха? Она подарена мертвым? Теням лица ее не дано трепета? Сестра моя, невеста, поступь твоя легка, приди, и зазвучишь псалмом детского лепета. *** Старых песен подпруги задубели, тесны, пали струны в заструги, стали пальцы красны. Мне свистать не по силам в голубиную высь, в Русском царстве немилом крылья слов отнялись. Отпусти меня, лира, да и мне отпусти. Бог уходит из мира, чтобы в сердце расти. Но пока пробегает через вечность огонь, сердце изнемогает будто загнанный конь. Переводы МУЗЫКА ТРАВ Рабби Нахман из Брацлава Знай, что у каждого пастуха есть своя мелодия Ее узнают по травам, и еще по месту, в котором пасет пастух. Ибо у каждой травы есть своя песня, и из песен травы слагается мелодия пастуха. Если бы я удостоился услышать песни и хвалы, возносимые травами! Различить голос каждой травы, поющей Пресвятому, Благословен Он; без тени удивления, не отвлекаясь чужими мыслями, не ожидая никакого воздаяния, ни платы. Как чудесно и удивительно слышать их песню! Как прекрасно в трепете служить среди них Богу... Псалмы ? Счастлив человек, не ступавший злу вослед, на путь греха не встававший, не внимавший злословью пустых бесед, утолявший жажду из Господней чаши, о Торе Его размышлявший денно и нощно. При потоках вод насадит его Господь, уподобит древу, чьи корни мощны, не оскудеет крона его, к сроку вызреет плод, Все деяния рук его будут успешны. Не то злодеи: вихрь их подхватит, как мякину погонит грешных. Нечестивцы – не устоять им, среди праведных не спастись, не уйти от суда Господня. Ибо Бог хранит праведных, ведает их пути, а путь зла ведет в преисподню. ?''? Давида песнь. Господь мой пастырь, чего мне боле? Он уложит меня на разнотравьях пышных, на пастбищах привольных. К водам блаженным меня приведет, текущим неслышно, струящимся безмолвно. А оступлюсь в грязи – душу мою Он вспомнит, и возвратит на праведные стези. Ради имени Своего раскаяние мне пошлет Всевышний. Если ущельем тьмы проляжет мой путь, не убоюсь зла: ведь Ты со мною. Как же пойду дорогой иною? Жезл Твой и посох Твой не дадут свернуть. Мои ненавистники смерти злее, А Ты пир мне устроил перед лицом врагов, к ярости их главу мою умастил елеем. Чашу жизни моей наполнил Ты до краев, Милость Твоя со мной повсюду. Ибо под кровлей Твоей обрел я кров, И до скончания дней в доме Твоем пребуду. ? Хормейстеру на гитит. Давида песнь. Господи Боже! Исполнена славы Твоей земля. Чаша небес трепещет в Твоих ладонях. Уста младенцев псалом о Тебе гулят: «Он злодеев из дольнего мира изгонит». Вижу Твои небеса, творенье искусных перстов, звезды и месяц, из небытия вызванные Тобою. Кто же тебе человек, что Ты помнить о нем готов, кто он Тебе, чтобы Ты знался с его судьбою? Мало ему Ты недодал до Вышних Сил, короновал и овеял красою Божьей. Над деяньем десницы Своей его воцарил, все созданья земные сделал ему подножьем. Блеющих и мычащих Ты в руку его доверил, странников моря, рыб, что ловятся с корабля, птицу небесную и полевого зверя. Господи Боже! Исполнена славы Твоей земля. ? Молитва Моше взысканного Господом. Владыка наш – сущему дом во все наши роды. До рождения гор из тверди земной прежде первоначал колыбель природы превечный Господь качал. В прах Ты ввергаешь взятых Тобой из праха, говоришь сынам человеческим: возвращайтесь в пыль, чтобы в юдоли смертного страха мукою каждый очищен был. Тысячелетие перед Тобою – промельк минувшего дня, в треть ночи стража. Сонный поток увлекает нас, цепеня. Но забрезжит едва – и иссохла трава, умрешь, как проснешься однажды. Ибо лишь миг от рассвета до старости, и уже от гнева Твоего вянем, опаленные Твоей яростью. Грехи наши поставляешь Себе – стоять возле, сиянием лика проницаешь позоры скрытые. Жизнь улетучивается из нас как возглас, истаиваем, гневом Твоим сытые. Семь десмиц – все наши года, если восемь – мужам сильным телом. Жизнь и в зените изнурение и беда, порхнет как птица – и пролетела. Меру гневу Твоему кто познает, Грозный? Чашу ярости плоть ли страшащаяся осушит? Наводящий ужас, вразуми за сердце схватиться, пока не поздно, семя мудрости взрасти в наших душах. Господи, доколе! Что Ты делаешь с нами? Удержи десницу Свою над Своим народом! Утром насыщай нас любви хлебами, с гимном радости да шествуют наши годы. Счастье измерь стезею мучений былых, благом воздай нам долгим, как нескончаемость их. Деянья Свои позволь узреть рабам предстоящим тут, а сынам их явись во славе и стань им другом. Господи Боже, приязненный Свой приют дай стараниям бренным, нашим земным потугам.