Rara Avis. 
        Разбег полётов


 
*   *   *
Нет воздуха. И крылья не помогут
меня поднять немного надо мной.
А с этой точки мир похож на йогурт
клубнично-пшённо-ядерно-грибной.
 
Размазанность, навеянная чтивом,
кромешная реальность перспектив
меня достали. Хочется, учтиво
сказав “мерси”, уйти, не заплатив.
 
янв. 97
 
 
*   *   *
Высшая мера,
             страшная кара —
взять для примера
             жизни Икара.
Грёзы лелейте,
             крылья растите,
только не смейте
             думать, что зритель
подвиг похвалит
             (хоть и посмертно) —
слух о провале
              с грязью газетной;
или же — мимо
              всяческих сплетен —
смерть-пантомима,
              и не заметят
жизни-попытки,
              жизни-разбега,
жизни — прикидки
              уровня снега,
коему выпасть
              необходимо,
падая, Вы бы
              чтоб невредимы
                            остались.
 
янв. 98
 
 
Гитаре
 
Металась по комнате, будто на волю — 
в прозрачную осень — стремилась уйти.
(Когда пустотою своей — обездолен,
и просишь пустыню души сократить,
когда не приемлешь молчащие стены,
когда ненавидишь всех прочих, что немы,
прими тишину как подарок небес —
твой звук в тебе умер и новым воскрес.)
По комнате зверем голодным и хищным
металась, затылок вжимала в бетон,
боялась, что даже вдвоем не отыщем,
а все, что найдем, потеряем потом.
Корила себя ускользающей формой
и вновь замирала притворно покорной,
в бессонную ночь, прислонившись к стене,
молчала, в своей утвердившись вине.
А я пробудилась в предчувствии звука
и ей улыбнулась,
потом унеслась в суету и разлуку,
но к ночи вернулась.
Обнявшись, мечтали. 
Прощали друг другу
обиды, печали,
уныние, скуку.
И я приступила к познанью иного,
неведомым чудом рожденного звука,
а рядом, держа мою левую руку,
гитара ждала сотворения слова.
                                                
окт. 98
 
 
*   *   *
Вспугнула тишину неловким вздохом
И затаилась где-то в темноте
Шальная фраза: “Мне, наверно, плохо”,
И проступают буквы на листе,
 
Слипаются в слова, смыкают строки,
И вот уже реален тяжкий взгляд
Предельно серых глаз, почти жестоких, —
Глаз Моря, ждущих взять меня назад,
 
Вернуть в пучину взбалмошную пену,
Придумавшую собственную жизнь.
Нет моря, подлежащего размену,
А значит — покориться надлежит.
 
Сомкнутся необъятные объятья.
Янтарик солнца сквозь кристалл воды —
Неважен. Море, лишь с тобой мы — братья,
Одной единой крови: я и ты.
 
сент. 97 
 
 
*   *   *
              — Что делать, когда едет крыша?
               — Ехать вслед за ней!
                                                                              
        (из записных книжек)
 
Мне б, глядя в ночь, придумать строчку
и мир, в котором не курю,
себе — другую оболочку,
тебе — вчерашнюю зарю,
рюкзак, шоссе Энтузиастов
чуть-чуть за МКАД. 
                          И путь открыт.
На трассе этот мир — балластом,
и каждый город — вне игры
в попытку бегства.
                          Не туристом,
въездной табличке поклонясь,
и не ворюгой-колонистом — 
в дрянь-городишко, словно князь
в свой стольный град, вступаешь.
                          Светел
твой лик, взор — чист, спина — пряма.
И ты б поклялся всем на свете,
что улыбаются дома,
деревья тают в реверансе
и смотрят вслед из-под ресниц,
и, не найдя других вакансий,
дождинки распластались ниц
в надежде прикоснуться к стопам,
познавшим пыль любых дорог... 
 
Но ты не ездишь автостопом,
меня же Бог не уберег
от предрассветной серой трассы,
призывно вскинутой руки,
от встреч: забавных и напрасных,
от зимней городской тоски
по нескончаемым дорогам,
которые — открой глаза —
столпились около порога
и ждут тебя.
                          Какой рюкзак?!
Всё, что угодно — не помеха,
надеюсь, голова с собой?
 
Но в мире, где бы ты уехал,
я вряд ли бы была собой.
 
апр. 98
 
 
Одессе
 
Незапамятных дней
исчезающий миф — 
всё же помню о ней,
а она, поманив,
притворяется точкой у моря,
до подробностей атласу вторя.
 
Мне ли карту винить!
Неугоден масштаб —
трассы красная нить:
вот Москва — вот Мечта.
И лети, несвободная птица,
перед морем своим извиниться:
 
за непринятый рай,
ненаписанный стих,
за своё: “Умирай,
если нет для двоих
больше общих дорог и иллюзий!” — 
и за множество глав-интерлюдий.
 
Строй платанов — бульвар — 
мне милей, чем Париж.
Хорошо, что январь,
ибо не повторишь
полустёртого в памяти лета
(что размылось — то ярче воспето).
 
Незатейлив багаж,
подкрадусь налегке.
Море. Зимний пейзаж —
нарисованный? Кем?
Эту тайну я скоро открою,
и Одесса мне станет сестрою.
 
дек. 98
 
 
*   *   *
— Ухожу.
— Куда? Постой!
— Долго объяснять.
  Путь, намеченный весной,
  ноги жжёт опять —
  незнакомый новый снег
  и привычный зов.
  Груз, что камнем — по-весне,
  нынче — невесом.
— Там — зима, а здесь тепло:
  кресло и камин,
  да и дом не так уж плох —
  славно здесь двоим.
— Я — одна. Мне нужен дом,
  правда, лишь затем,
  чтобы, скрывшись за углом,
  прыгнуть и взлететь.
 
нояб. 97
 
 
*   *   *            
И не чувствуй себя виноватой
В том, что мнимо надёжный алтарь
Воздвигая из дыма (куда там
Им понять!) и шепнув “От винта!”,
Всё разносишь в осколки и щепки
В тот момент, когда будто готов
Дом к полёту. Мол, нет слишком крепких
Стен для наших безумных голов.
Собирая осколки посуды
И себя за несносность коря,
Повторяю, что больше не буду
Столь легко приносить к алтарям
Свою волю, и душу, и тело,
И всё то, чем могла бы я стать,
Коль отвыкла бы (что со мной делать?!)
Жить полётом,
               экспромтом,
                                 с листа.                
 
март 97
 
 
М8
                       Тем, кто на трассе

Всё видением останется
и в предания уйдёт:
вспомнится — перелистается — 
новым снегом упадёт
на дорогу, на обочину
или на меридиан.
Не увидеть мне воочию
Ледовитый океан,
мне ведь что — я впрямь доехала б — 
разыгрался аппетит,
что ж бахвалиться успехами,
не пройдя и полпути.
Мне б  в Архангельск — море Белое
дожидается меня.
Что же в Вологде я делаю? — 
Грею руки у огня.
Грея руки в Вечном пламени
ночью в городе чужом,
я благословляю гавани,
где всецело окружён
путник ласкою-заботою
незнакомых площадей,
числящих своей работою
согревание людей.
 
май 98
 
 
*   *   *
Кубики сложены в домики,
домики тянутся в башни,
в недрах их книжные томики
сгрудились многоэтажно.
Книга спиральною лестницей
(вверх или вниз — безразлично)
вносит искру околесицы
в прямоугольный столичный
хаос пейзажной романтики.
И загораются очи
отблеском гибнущей статики
и низложением точек.
Время — по-зимнему — векторно,
а километры — условны,
в душах еще не проветрено,
мы — в духоте — многословны.
Мы — в суете — утешаемся
грёзой о новом корыте,
плачемся и сокрушаемся
о неустроенном быте.
 
Кто не простит — тот обидится,
кто не построит — разрушит.
Всё. До свидания. Свидимся.
Время проветривать души.
                                                
дек. 98
 
 
Летающие камни
 
Выкинь камень из груди,
Топни ножкой и — взлети.
Но сперва на этом камне
Начертай свои пути.
Лаконичный алгоритм:
“Влево — все огнем горит,
Вправо — пропасть, ну а прямо —
Даже и не говори.”
Такова на камне речь,
Чтоб иных предостеречь.
Улетаю, улетаю,
Эту гору скинув с плеч.
В облаках уже паря,
Вижу: три богатыря
Мой автограф разбирают
При посредстве словаря.
Думать мысли — тяжкий труд,
Но — того гляди — прочтут,
И поймут меня неверно,
И куда-нибудь попрут.
Не пытайся их спасти:
Только то, что сам постиг — 
Как из косточки вишнёвой —
Садом может прорасти.
Впрочем, что — вишнёвый сад
В нашу эру бодхисатв? —
Выбор прост: сбиваться в стаи
Иль оставить небеса.
Притяжение Земли
Ощутимо и вдали —
Душит кольцами орбита
В темпе вальса: год-два-три.
Словно в сказке: всё до трёх,
А что свыше — просто трёп.
Не пробился шопот свыше
И меня не уберёг...
Возвращаться — это вниз.
Приземляюсь камня близ.
Эти ж трое не дождались
И кудай-то разбрелись.
Что ж, вынь камень из груди,
Как бывало, и — лети.
Только нет на сердце камня,
Вот и крыльев не найти.
 
окт. 99

На заглавную страницу